Трюка не раз уже меняла хозяев и, судя по всему, не раз умудрялась сменить телесный облик — из статуэтки в картину, из картины в игрушку, из игрушки в… Продолжать не было смысла — список мог быть бесконечен.

Черныш усердствовал, как самый школьник под взглядом учителя. Молчавший и притихший до этого момента, он обратился яростным разбойником и, разве что не с залихватским свистом, ринулся рвать Трюку изнутри. Великанша не обратила на это внимания. Она сшивала, стягивалась, лечила саму себя буквально в тот же миг, как кривой нож Черныша проходил сквозь связывающие нити. Чего он хотел этим добиться? Ослабить, отвлечь Трюку? Получалось у него плохо…

На меня давило со всех сторон. Мне безумно хотелось оттолкнуть от себя то, чем стала единорожка, и ринуться прочь, на свободу, сделать глоток свежей искры. Трюка держала меня всеми силами, не позволяя уйти. Лишь на миг я отрывалась, как наши искры вновь сталкивались — и переплетались. Невидимые спицы принимались усердно вплетать меня в узор её жизни.

Почему, спрашивала я, почему Трюка продолжает это делать? Почему не раздавит своей мощью, не убьет, не растопчет меня прямо здесь? Она не могла этого сделать там, за пределами изнанки, но здесь-то? И что ей мешало сразу выкинуть меня сюда?

Могла ли я её победить? Могла. Трюка словно сумасшедшая показывала мне — и только мне свои слабые места, будто не ожидая подлого удара. Я видела, что стоит разорвать для того, чтобы развалилось сразу несколько узоров её сознания. Что тогда будет, спрашивала я — и не находила ответа.

Я видела любовь Лексы и Мари — я ошиблась. Она не бушевала в вихрях шторма искры, Трюка поглотила её, сделала своей, присвоила. Словно улыбнулась мне изнутри — даже если ты победишь, даже если вырвешься, даже если проснешься человеком — он не полюбит тебя. Мой и только мой. Плескалась, разбиваясь о невидимые стены любовь родителя к ребенку. Целое море, способное поглотить и уничтожить любую угрозу — мне вспомнился малыш, которого мы выкрали из сознания матери Лексы. Мне вспомнились лучистые глаза маленького Лексы, в коих можно было утонуть — и остаться в океане их возможностей навсегда. Всё это было здесь, всё это теперь — Трюка. Театр одной аномалии, хитрый план, который теперь раскрывался передо мной — в деталях. Наверно, если сложить всё это вместе — можно было получить счастье.

Сдавайся, твердила мне Трюка. Я её не слышала, но ощущала её мысли в себе. Сдавайся, сейчас же! Отринь проклятую тварь, подави Страх! И что будет потом, спрашивала я в ответ. Ты поглотишь меня? Раздавишь своим величием? Изойдешь смехом над моей кончиной? И она не отвечала, словно боясь собственного ответа.

Роль Трюки в жизни Лексы раскрывалась передо мной во всей красе. Безумный кукловод, шедший к своей цели не один год. Сколько тебе лет, Трюка, а? Мне хотелось выкрикнуть этот вопрос ей в мордочку — и насладиться ответом. Будто знание о её старости хоть что-то изменит для меня.

Она стара — воистину стара во всех смыслах этого слова. Запылившаяся плюшевая игрушка — лишь прикрытие для чудовища. Многоликое, невообразимо большое, беспощадное чудовище. Где-то за её спиной, наверно, десятки чужих жизней. Где-то за её глазами — добрая дюжина выгоревших искрой творцов. Где-то за её каркасом прячется самая настоящая, лютая злоба.

Победить её попросту невозможно, да и можно ли бороться с океаном и выйти из этой битвы живым?

Мы возьмём силой. Зачем говорить, когда можно взять и так? Мне захотелось улыбнуться. Трюка, казалось, норовила мне явить себя во всей красе. Смотри, Линка, смотри, ничтожество, что я есть! Познай всю свою ничтожность на фоне моего величия. Бурлила над головой буря, бушевала искра, ища возможность обрушиться на бренный мирок Лексы — вот только чем? Бескрайней любовью к Мари? Благодарностью ей? Вечным признанием в верности?

Трюка хорошо просчитала момент. Выдерживала обоих как хорошее вино, выжидая подходящего повода. Наверно, где-то там, в просторном кабинете, восседая в своём шикарном кресле ухмыльнётся стерва Диана и отрицательно покачает головой. Подумать только, какие страсти за жирный кусок сала! Удивительно, что на него вообще хоть кто-то позарился…

Зарились все, кому не лень. Пышная, яркая, сладкая искра манила тысячу созданий — теперь я отчетливо видела, что крохотные змейки, искорки тянувшиеся к звезде — это люди, мелкие аномалии, новые книги, идеи, мысли… Они кружат над звездой, как чайки, разве что не повизгивая от радости. Как будто хотят урвать кусок чужой гениальности и присвоить, припрятать где-то в недрах своего сознания — на черный день. Потому что своего нет, потому что без этого — не выжить.

Мы возьмём силой, правда, Черныш? Возьмём, обязательно возьмём, с живостью отвечал он мне. Он понял, что за мысль пришла мне в голову, разгадал нехитрую задумку и был готов поддержать в любой момент. [1]

Я набросилась на Трюку, вцепилась в неё всем, чем только могла. Смотрите все — не искра с искрой, не недорисованный рисунок с аномалией — две базарные бабы вцепились друг дружке в космы. Летят, рвутся волосы, слышится базарная брань, некому разнять.

Мы стали с ней единым целым. Трюка пыталась отшвырнуть, отринуть, отсечь меня от себя, но я способна питаться от многих источников. Сладкое упоение своим совершенством перед ней вливалось прямо мне в душу. Я рвалась — в самое сердце, в самую суть единорожки. Мне хотелось узнать, понять, осмыслить, узреть.

Ненависть.

Красный, раздувшийся до невероятных размеров змей. Безликий, яркий, цепляющийся за всё, что только увидит перед собой. Меня подхватило в общий поток, как лист, захваченный порывом ветра. Закружило.

Дрожит мироздание, трещит по швам, норовит в любой момент рассыпаться каменным крошевом. Что тогда останется? От меня, Трюки, Лексы? Воображение нарисовало мне картину того, как рушится замок, а вместе с ним погибает и весь мир. Ты этого хочешь, Трюка? Этого?

Вопрос остаётся без ответа. В меня вгрызается змей ненависти, впивается, проникая в самую глубь. Чувствую, как холодные руки липкими пальцами трогают — всё, что мне дорого. Помнишь вашу первую встречу с Писателем? Помнишь, как он неловко старался поставить тебя на ноги, как поймал тебя на лету, помнишь? Мне казалось, голос голубой волшебницы дрожал на грани срыва. Словно то, что ей приходится делать не нравится ей самой.