Руки сами протягивают к ней какой-то ворох резанных листов, прямоугольник карточки. На столике, за которым я сижу — прозрачная бутыль с водой. Слева — большущее окно, за которым медленно пробегают угловатые в ночной тиши деревья, тусклые фонари, запоздавшие мобили. Прямоугольник карточки ложится на стол, гулко бухает штемпель, оставляя сиреневый круг с россыпью аббревиатур. Слышу визг — это в самом деле дети — мальчик и девочка, дерутся из-за плюшевого медведя, вырывая его из рук друг друга. Мене нетерпеливо и раздраженно окликивают. Ну, чего вам ещё, недоуменно озираюсь я по сторонам? А, билеты забрать…

Сон, очередное наваждение. Жмет ремень брюк, надо перестать есть на ночь черный хлеб. Так не бывает. Сходить в туалет сейчас или потом? А, вдруг, сумки украдут?

Я — Лекса. Хочется глубоко вдохнуть, словно не хватает воздуха. Мне хочется, а Лексе нет. Я вижу его глазами. Что я опять натворила? — паническая мысль в тот же миг родилась, и умерла под напором мыслей писателя. Я слышала их так, будто бы он общался со мной, как обычно. Не читала, не видела, не представляла образами, а просто слышала их. Как будто он говорил вслух. Хочется почесать пониже спины, а ещё не все спят. Увидят, неправильно поймут. И в носу поковыряться охота…

Иллюзия, мне так хотелось, чтобы это было всего лишь иллюзией. Мне только кажется, на самом деле у меня просто разыгралось воображение. Бывает такое — всю жизнь оно молчало, а тут вдруг…

Вагон опасливо шатнулся, замерцала, угрожая потухнуть, лампа, кто-то свалился с верхней полки, огласил проход медвежьим ревом. Из моих рук — то есть из рук Лексы, выскользнул телефон, заскакал по полу. Наступят, почему-то подумала я, увидев в панике просыпающихся людей. Босые, они спрыгивали на пол, не зная, что и думать. Террористы! — громко, протяжно и, наверно, запоздало заголосила толстая тетка с выжженными рыжими волосами. Поезд заскрежетал тормозами по рельсам, а вагон настиг новый удар неведомой силы. Началось, угрюмо подумала я, без лишних эмоций. Казалось, что сейчас мне все равно. Лекса был взбудоражен, но спокоен, готовый действовать. Бросился к какой-то старушке, помог ей подняться. Один человек настырно проталкивался вперед, сверкая в тусклом мерцании лампочки стеклами солнцезащитных очков. Вагон качнуло еще раз — на этот раз уже гораздо сильней. Засбоила проводка, прежде чем погрузить людей в всепоглощающую тьму. Мне казалось, что еще секунда — и я услышу громогласный и победный гогот Юмы. Неужели это всё — ради одной меня? Точнее сказать — из-за одной меня? Неужели она погубит столько людей только для того, чтобы поесть?

Я попыталась встать, но не вышло — я сейчас где-то в мозгу Лексы. Моё тело упрятано глубоко под ворохом пакетов с сувенирами и сумок. Мелькнула мысль о том, что если моё тело лопнет — я уже никогда не смогу вернуться в него обратно, так и застряну — тут. Или не застряну — растворюсь.

Третий толчок был самым мощным. Скрежет метала, вопли, ор и крики, просьбы о помощи, бесконечный поток брани то и дело перемежающийся с славословиями и молитвами Белому Лису. Вагон накренился, застыл, на мгновение — а потом рухнул. Очки надо было снять, подумала я…

***

Я не знала, что телевизор может столь красноречиво молчать. Сидела на чем-то твердом, обхватив колени руками, и смотрела перед собой — прямо в монитор. На диване, изредка поправляя солнцезащитные очки, восседал Черная куртка, лениво копошась рукой в вазе с конфетами. Камера репортера умело выхватывала кадры — огнеборец, смело сбивающий пожар струей воды, машину амбулаторной, толпы медиков, ворох раскрытых чемоданов, изодранных сумок, копошащихся на ветру пакетов. Какого-то человека накрыли простыней…

Мне не хотелось верить, что всё это — из-за меня. Молча проходили люди — в форменных синих спецовках, реже — в серых камуфлированных комбинезонах с бронежилетом. Изредка мимо пробегала совсем ещё юная девчонка. У всех гордым знаменем на рукаве пылала нашивка «Служба ОНО». На мониторе возникла корреспондентка, судорожно сжимая в руках микрофон. Она что-то говорила — возможно о жертвах, о катастрофе, о смелости сотрудников службы по борьбе с аномалиями. А может просто передавала кому-то приветы. Мне очень хотелось, чтобы она просто передавала приветы. Хотелось думать, что жертв — нет, что не Лекса сейчас лежит в больничном боксе, обклеенный сотней сенсоров. На грани жизни и смерти. И причиной всему этому — я.

Лучше бы я тогда так и осталась в шкафу. Лучше бы я вообще никогда не появлялась на свет. Лучше бы в тот день станок, собравший меня на фабрике, был сломан, работник пьян, а материал бракован. Лучше бы… в голове крутились сотни таких «лучше бы».

Черная куртка не обращал на меня внимания. Делал вид, что не замечает, как я повернула голову в его сторону, как подобрала колени. Закрыть бы глаза, провалиться во мглу, хоть к Юме. Не хочу больше жить. Посматривая иногда на край стола — спрыгнуть оттуда? И что? Я не смогу совершить суицид, честно говоря, даже не подозреваю, возможно ли это?

Я посмотрела на своего пленителя. Черная куртка как раз закинул в рот очередную конфету, медленно разжевал, словно боясь нарушить тишину. Оно и верно — тишину сейчас нарушать грешно. Я хотела у него что-нибудь спросить, вспомнив, как мне это удалось тогда, во время его боя с Юмой, но не знала о чём. Я боялась, сама не зная чего — что он может сделать со мной страшнее смерти? Юма уничтожена, аннигилирована, или как там правильно это слово? Аюста — она тоже там была — наверняка её ждёт та же самая участь. А меня? Что сделают со мной? Черная Куртка, стоило ему оказаться на ногах, пошёл искать — меня. Словно ему страсть как понадобился одушевленный кусок пластика. Стало прохладно — кто-то приоткрыл форточку. Молча, бессловно, лишь загремели чьи-то каблуки по полу. Цок-цок-цок, отзываясь стуком в ушах, погружая в сон. Мне хотелось уснуть, но не получалось. Глаза упорно не желали закрываться, словно некто решил посмеяться надо мной — смотри, мол, смотри, что ты натворила!