Старик, он много раз бывал в Лексе, много раз выходил и до, и после пробуждения, но ещё ни разу ему не представился случай одолеть главную идею. Они менялись, говорил он — уходила одна, приходила другая. Сначала это были выдуманные короткие истории, потом — забавные игры, следом — пространные, расплывчатые мысли… И лишь сейчас, когда Лекса вырос и научился управлять собственным даром, они стали образовываться в самые настоящие идеи.

Снег за окном валил без устали, словно где-то наверху Хладная Госпожа обозлилась на весь мир. Красиво смотрелись шапки на кристальных елях, на верхушках домов, на деревьях. Снег, словно тьма из моих снов, медленно и настырно пожирал всё и вся, норовя оставить после себя лишь гладкую равнину и редкие бугорки сугробов. Ещё вчера, казалось, вон там стояла машина, а уже сегодня…

Ничего не прекратилось. Страх, почуяв нашу слабость и подавленность духа, поняв, что мы открыли его секрет, удвоил свои старания по захвату замка. Главное, казалось, для него прорваться внутрь. Великая идея — это так, ерунда, ничего важного. А, может, он просто не давал нам времени для того, чтобы мы могли помешать ему?

Плюшевая чародейка не теряла лица, но с головой ухнула в транс размышлений. Иногда мне казалось, что она вновь ушла в Лексу во время бодрствования, что всё ещё пытается поправить наш просчет. Ничего, шипела она от бессильной злобы, приходя в себя и говоря со мной. Ничего, мы ещё повоюем. Нет безвыходных ситуаций.

Выход есть — твердила она, а мне хотелось верить в это. Хотелось верить и направить своё бездействие хоть куда-нибудь, кроме ночных рейдов.

Мари смотрела на меня в упор. Львица, навострившая уши, встретившая давнюю соперницу. Жалкую, маленькую, беспомощную, но от того не менее соперницу. Я терпела.

Её смех, голос, шутки — всё раздражало меня. Стоило ей только появится в комнате — на минуту, на секунду, на мгновенье, как я испытывала к ней отвращенье. Что там говорила мне Трюка? Она — жертвует собой? Избранница Лексы, единственная и неповторимая и… заставившая его тогда ждать всего единого звонка. Нахалка, способная испортить праздник лишь одним своим маленьким капризом.

Она переодевалась — словно специально, передо мной, на показ. Смотри, убогая, какая я! Трюка сказала, что я преувеличиваю. Или завидую.

Сумка, небрежно брошенная на пол, бесстыдно зявила пасть, пошло обнажая своё нутро. Косметика, карандаш, записная книжка. Телефон, расческа, ручка без колпачка. Была бы моя воля, пнула бы эту сумку что есть сил.

Малый отпуск, который Лексе удалось выбить на работе в честь её приезда, медленно заканчивался. Они гуляли — до бесконечного долго, не желая возвращаться, казалось, в опостылевшие им обоим стены. Приключения маленькой рабыни застыли на странице, зависли на полуслове, остановились, как перекрытый ручей. Он не пишет, говорила я Трюке, вспоминая её истерику, когда я предложила писателю отдохнуть. Единорожка ничего не ответила и, наверно, будь у неё такая возможность, пожала плечами. Меня трясло от злобы — бессильной, бесполезной, необоснованной. Я придумывала для Мари тысячу и одну причину, чтобы ненавидеть её. Она слишком большая, слишком толстая, слишком полногрудая, уродливая, глупая, никчемная. Словно в этом малоизвестном уничижении крылся какой-то сакральный, воистину ритуальный смысл, а мне могло стать от этого легче.

Легче не становилось. Ночами, когда россыпь звезд выстраивалась в нечеткий редут на небосклоне, а свежий воздух тщетно пробивался сквозь закрытую форточку, они предавались любви. Самозабвенно, с азартом, воистину детским любопытством. Стоны — еле слышимые, разливались по комнате, заставляя меня глотать горечь обиды. Почему она, спрашивала я, почему она живая? Почему не я? Важен статус или состояние? А что, если и то, и другое одновременно?

Во время соитий — наивных, похожих на детскую игру, исходящих волнами нежности и страсти, страх не пришёл. Испугался, решил не лезть на рожон. Мы не ходили в его — их? — сны, словно стыдясь даже мысли об этом. Трюка ничего не ответила, когда я спросила её об этом, а после заявила, что нет ничего сильнее любви. Она на пике своих сил, сказала она. Он на пике самого совершенства. Сунь ему сейчас девственный, как первый снег лист бумаги и дай карандаш — он сотворит мир в пяти строках. Создаст вселенную в один абзац. Напишет жизнь в одну страницу. Мне опять вспомнилось то видение в великой идее. Он на пике — а потому страх его сейчас не тронет — он же не самоубийца.

Мари — выход? — спрашивала я. Неужели эта курносая бесстыдница — и есть главная спасительница писателя? Неужели всё, что делали мы — это сдерживали страх до её приезда? Трюка отрицательно покачала головой. Нет, удручалась она, это не так. Любовь — ты ведь помнишь, как она выглядела там, да?

Я помнила. Хитросплетение разных эмоций, чувств, россыпь воспоминаний приправленных щепотью выдумок. Разве этим можно спастись, вопрошала вновь Трюка и тут же давала мне ответ. Этим можно восхищаться, ныряя в волну восторга, возбуждения и манящего вдохновения. Этим можно укрыться — как щитом. Этим можно жить- недолго. Главное здесь, что недолго. Пройдет время, и чувства поостынут, станут менее жаркими. Страсть сменится взаимным уважением и крепкой дружбой, похоть сменится желанием сделать друг другу приятное, дикий восторг сменится легкой, но приятной, томящей усталостью. За любовью не спрячешься, как за стеной, даже если любят двое.

Пара влюбленных источала волны страсти, желания, возбуждения, неистового восторга. Как плети, они хлестали ни в чем не повинный ночной мрак, словно стараясь отогнать его прочь. Блаженная усталость, жар объятий, вулкан азарта. Коснись, призывали меня радужные плети, подставь свою спину — сама, и ты познаешь, что испытывают они. Познаешь на себе, только дотронься.

Я отвергала подобные предложения с видом оскорбленной в лучших чувствах девы, но искушение — чего именно? — то и дело подталкивало меня коснуться хоть пальчиком. Искушение понять, что же они нашли друг в дружке? Искушение познать плотскую любовь, жар внизу живота, разливающееся по телу удовлетворение. Мне вспомнилось, как давно, словно целую вечность назад, в снах я крохотной искринкой тянулась к звезде.

Дотянулась, ядовито сказала я самой себе. Так дотянулась, что уж лучше никогда…

Лекса не говорил с нами. Так, лишь изредка бросал нам приветствие, как только возвращался домой с прогулки, и уходил целиком и полностью во власть этой самодовольной девчонки. Казалось, что вернулись те самые дни, когда он тонул в пучине собственного раздражения и не мог найти выхода. Сегодня карамельный фантик любви обволакивал его со всех сторон, не выпускал из своего сладкого плена, крал минуты, часы и дни его жизни. Время ухало в ненасытную утробу, исчезая в тамошних пучинах. Интересно, если время живое — плачет ли оно, уходя навсегда? Или ему все равно, потому что оно бесконечно, а мы — нет?