Фигура проступила на дальнем плане — неотчетливые очертания плотной фигуры. Тащился по бескрайней темноте хвост хлыста-змеи. Я вскинула руку, призывая оружие. В конце концов, союзник бы надо мной издеваться не стал, а если кому-то вздумалось шутки шутить…

Волнение закипало во мне, норовя брызнуть белесой пенкой через край, вино моего ожидания вот-вот грозило обратиться кислым уксусом страха и апатии. Ко мне приближалось что-то большое, грузное, уродливое — и ужасное. Каждый шаг неведомого противника отзывался в моих ушах колокольным звоном. Хотелось пятиться, хотелось бежать, развернуться — и дать стрекоча. Бросить хлыст и позабыть обо всем и пусть меня поглотит тьма — целиком и с головой, чтобы даже волос не торчало, лишь бы это нечто не подошло ближе.

Оно шло медленно, не торопясь, как на давно запланированную встречу. Подумаешь, опоздаю на минутку-другую, говорила его походка. Подождешь.

Подожду.

Спишь?

Не сплю.

Чернота взорвалась яркой вспышкой света, ударила в глаза, словно желая ослепить, заставила прищуриться, приложить ладонь ко лбу. Я чуть не выронила хлыст, едва слышно выругалась, когда яркий луч света — как спасительная надежда в царстве мрака, вдруг выхватил лицо незнакомца. Я выругалась — грязно и пошло, так, как не ругалась никогда. Мне хотелось осквернить собственный язык тысячью и одним ругательством, осыпать весь этот жалкий псевдомирок миллионами проклятий и мириадами наговоров. Потому что перед мои очи вышел Лекса.

А он небольшой, сказала я себе. Обычного роста, но ниже меня. Всего на чуть-чуть. Волнение сменилось растерянностью, удивлением, подозрением. Уж кого-кого, а увидеть здесь писателя…

Вот сейчас, говорила я самой себе, вот прямо сейчас, ещё минутку, и он улыбнется, заморгает глазами и скажет — а вот и я. И это будет так естественно, что позабуду обо всем. Он смотрел на меня изучающее, словно оценивал, а я терялась под этим взглядом. В его руках был хлыст — точно такой же, как у меня.

Белый Лис… Белый Лис, Белый Лис… Кого звать на помощь? И нужно ли звать? Язык прилип к нёбу и не торопился подчиняться. Потом, хозяйка, будто бы говорил он, всё потом. И заливаться соловьём будешь и вопить что есть мочи — сколько влезет, но потом.

Лекса кивнул, соглашаясь с ним — потом. И взмахнул бичом.

Стрела, пуля, молния — я не могла подобрать подходящий эпитет для вдруг озверевшего Лексы. Для вдруг исказившегося до неузнаваемости писателя, бросившегося на меня в атаку, как на самого заклятого врага. Хлыст щелкал, находил свою цель, оставляя на моём теле страшные ожоги, заставляя вздрагивать, заставляя падать, подчиняться чужой воле. А она была, она шептала — прямо мне в ухо и на разные голоса. Не сопротивляйся, говорили они, не вздумай даже поднять свой бич и ударить в отместку. Я и не думала — даже в страшном сне я не могла ударить писателя. Сплю, всего лишь сплю, да сплю же!

Нееет, протяжно шептали мне, не спишь, не притворяйся. Ты на изнанке, на выворотке, перед тобой — иная сторона писателя. Злая, желчная, пошлая. Как там говорила Трюка? Человек, что марионетка — дергай за ниточки негатива и однажды обратишь праведника в закоренелого преступника. Может быть сейчас передо мной были они, эти самые ниточки?

Хлыст обвился вокруг моих ног, едва я только поднялась после предыдущего падения — и вновь заставил рухнуть. Лежать, говорила молчаливая, самодовольная ухмылка Лексы. Лежи и знай своё место — у моих ног. В ноздри пробивался противный кислый запах пота и мочи, чужих испражнений. Меня душил аромат покорности и подчинения — своих собственных.

Кричи, умолял кто-то внутри меня, кричи и зови на помощь. Трюку, Крока, Шурша — хоть кого-нибудь, не лежи же как… как кукла.

— Хочешь сказку? — спросил у меня бич, щелкнув рядом, на этот раз не коснувшись тела. Я отпрянула — инстинктивно, попятилась на карачках. Писатель медленно шествовал за мной — как погонщик за послушным скотом.

— Жила-была куколка. Ей однажды рассказали красивую сказку о том, что она не просто кусок пластмассы, а что она нечто больше. И нечто больше ей, почему-то, послышалось как «жизнь». Она вдруг решила, что настоящая, что если она думает, если улавливает оттенки чужих чувств — это даёт ей право быть равной чуть ли не самим людям. Глупо.

Змея кнута обвилась вокруг моей ноги, свилась клубком, не желая отпускать — и потащила за собой. Я попыталась развязать стянувшиеся путы — тщетно. Лекса тащил меня без особых усилий, словно и не замечая моего веса. Словно ребенок везет игрушечную машинку на веревочке.

Это не голос писателя, не может быть, нет, это не он. Лекса остановился и стал подтаскивать меня к себе поближе. Страх, до этого момента уснувший, вновь воспрял духом и набрался сил, впился своими клыками в мою душу, заставив яростно и отчаянно взвыть.

Мне хотелось бежать. Я вырывалась, извивалась коброй, царапала черноту тьмы ногтями, стараясь удержаться — хоть на сантиметр, хоть на миллиметр, лишь бы не ближе к нему.

— Иди ко мне, ты же всегда мечтала, чтобы он обнял тебя. Чтобы заключил в свои объятия, чтобы одарил ворохом поцелуев. Он будет нежен с тобой, обещаю.

Нет, не хочу, это не Лекса, кто-то другой в его обличии…

Холодные пальцы — короткие, пухлые, совсем не мужские скользнули под штаны, желая мерзким червем протиснуться под белье. Треснула под напором ткань майки, ветер-похабник лизнул кончики оголенных грудей.