Ты никогда больше не подойдешь к нему, шипит Трюка. Рог ярко светится, обещая лишь неприятности. Крок в растерянности — он никак не ожидал от меня чего-то подобного. Будто это я лично всю свою жизнь гонялась за Страхом, чтобы он овладел мной.

Тише, куколка, тише. Ничего страшного не произошло. ПсевдоЛекса умел успокаивать. Мягкое прикосновение чего-то к волосам — он гладит меня, жалеет несчастную дурочку, вот-вот начнёт укачивать и шептать на ухо всякую ерунду. Хорошая, красивая, люблю, выходи замуж…

Я содрогалась каждый раз, как Страх касался меня — содрогалась и всхлипывала. Мне казалось, что я человек, что я лежу в постели под теплым, бархатным одеялом. Приподними его — и увижу собственную наготу. А ещё лучше ничего не приподымать, а закрыть глаза и лежать дальше. И скрючиться, стать маленьким живым комочком, свернуться калачиком.

Мягкое тепло разливалось по всему телу.

Ты же знаешь, вкрадчиво говорил он, ты же знаешь, что иначе бы ты не стала говорить со мной.

Не стала бы, молчаливо соглашаюсь я. Отходила бы плетью по спине, вдоль спины и пониже, и ещё где-нибудь. Потому что ты — враг. Потому что ты — злостный убийца, что пришёл сюда под покровом маленького милого существа, чтобы превратиться… в того, в кого превратился. Мои губы еле шевелились, а я ощутила его прикосновение — руку? — у себя на бедре. Теперь ему уже не хотелось властвовать надо мной, ему хотелось говорить. Его больше не заводила моя глупая покорность, моя собственная страсть, спавшая до этого в глубинах души. Думаешь, Лекса всю жизнь хотел любить куклу? Тот, который сейчас рядом лежал со мной — хотел. Всю жизнь, наверно, только и думал, где бы найти кусок пластика посговорчивей, а тут как раз я…

Я — враг? Я вдруг — и враг? Его удивлению не было предела. Настоящему, не театральному. Словно вдруг кто-то сказал смертельному вирусу, что он, де, людей собой убивает, а тот впервые об этом услышал. Засмеется? Если он только засмеётся…

Страх не засмеялся. Я не враг. Я…

Аномалия, шепчу я. Аномалия, принявшая облик милой зверушки. А теперь ты вырос, стал большим, теперь с тобой так просто не сладить, теперь тебя не сунуть в вырез майки, не укрыть за…

Я — не враг, настойчиво повторил он. Мягкое одеяло было приятным на ощупь, хотелось нежиться под ним целую вечность. И пусть, никакого одеяла нет, пусть… пусть меня потом осуждает, кто угодно.

Тогда кто ты? Заблудшая аномалия? Эмоция извне, пришедшая отравить моего писателя? Мне так хотелось сказать, что Лекса — мой и только мой. Все остальные — лишь придатки к нему со мной. Страх никак на это не отреагировал. Казалось, он вообще не понимает, о чём я говорю.

— Они обманули тебя. Они рассказали тебе, что я — враг. Что нет ничего ужасней на свете, чем Страх пришедший извне? Что Страх-гость — это хорошо, а Страх хозяин хуже любого паразита?

Я прикусила язык. Неужели я где-то случайно обмолвилась об этом? Или рассказами Трюки про то, что питаясь искрой человека, взамен мы получаем некоторые его знания? Быть может и с моим собеседником точно так же — он выхватил кусок из моей памяти, переварил его — и выдал прямо мне перед нос. Слушай, смотри, мол, дивись!

— Но почему же твоя наставница, эта синяя рогатая лошадь, почему она не рассказала тебе о том, что страх равен любви? Что он не отравляет, а заставляет чувствовать — иначе? Я — отрава? Яд, который приплыл на волнах и теперь зальёт вашего звезду по самую макушку? А он, верно, будет ходить под себя по ночам. Почему же тогда радость — не отрава? Радость, гнев, боль — почему бы не прогнать их метлой? Прочь из нашего идеального дома. Оставим только то, что нравится нам самим!

«Человеком нельзя управлять как куклой, маленькая» — кто это сказал? Когда это сказали? Кажется, будто бы с того момента прошла целая вечность. «Человек не кукла, а своевольная марионетка — знай за какие ниточки дёргать и он сам побежит.»

Вы пытаетесь управлять звездой? Хотите заставить его только радоваться? Счастливый манекен, способный… на что он тогда будет способен? Мать, волнующаяся за сына — это разве не один цветов страха? Разве бояться, что девушка отвергнет, или бояться её потерять — плохо? Разве…

У него были тысячи всяких «разве», которые можно было слушать до бесконечности, а итог этого был один — он неплохой. По крайней мере, ему самому так казалось.

— Я не враг и не отравитель. Разве твой друг, этот зеленый старик — разве он не рождён из детского страха? Тогда почему вы не гоните его? Ведь он — часть меня, только под другим углом. Воплощение, избравшее себе тело зеленого чудища.

Тебя обманывали. Гнусно, подло и жестоко. Обманывали некрасиво и использовали. Почти как я тебя сейчас, только хуже.

Использовали. Какое некрасивое слово. Я поёжилась, вдруг ощутив себя предметом, вещью. Использовали и вот-вот макнут в мусорный бак за ненадобностью…

— Твоя Трюка так много знает, но ты никогда не задумывалась, кто она такая на самом деле?

Сомнения… сомнения буйным цветом сплетались во мне в причудливые узоры, вырисовывая пространные, но от того не менее страшные картины. Страх даже не старался, просто говорил, предлагая мне принять каждое его слово на веру. Хочешь — верь, хочешь — нет, дело твоё, куколка, дело твоё. Моё, молчаливо соглашалась я и слушала дальше. Почему я верила Трюке и Кроку с самого начала? Потому, что Писатель лично общался с ними и видел в них жизнь — точно так же, как и во мне. Его собственное маленькое безумие. Аномалии, бывают, вселяются в игрушки и выдают себя — за нас. Трюка тогда говорила с такой уверенностью. Лекса может говорить с аномалиями? И я вдруг поняла, что не знаю. Юма избегала его, Аюста тоже — значит ли это, что он мог видеть их вне? Что мир изнанки, оборотная сторона, лимб искры был доступен и ему тоже? От подобного захватывало дух, а Страх торопился уверить меня в этом. Звёзды очень чувствительны, звёзды чертовски проницательны и видят мир иначе, чем остальные. Думаешь, просто написать что-то необычное, не заглянув, не зайдя за грань здравого рассудка? Ты правда веришь, что ради этого всего лишь нужно немного пострадать — и дело пойдет на лад?

Я не знала. Книги — это как консервы, вспомнились мне слова Лексы. Сейчас же он был со мной рядом — ненастоящий, фальшивый, поддельный. Может быть, именно поэтому он и говорит иначе? Писатель берёт собственное страдание — и переводит его в буквенный код, понятный для других, и…

— Он видит меня — иначе, чем ты. Он видит меня в последних словах умирающего солдата, он слышит меня в отчаянном крике ребенка, что оказался один на улице поздним вечером, он чувствует меня в трясущихся поджилках бедолаги, у горла которого держат нож. Спектр эмоций, целый сонм всяких разных чувств, которые нельзя узреть невооруженным глазом.