Этот малыш — или малышка — может иметь великое будущее, если о нём кто-нибудь позаботится. Может, наш мир станет лучше благодаря ему.

Я не знаю, как поступить.

— Таково твоё решение, Артмаэль? — давит она.

Зажмуриваюсь. Может быть, если не смотреть, то выбрать будет легче. Может быть, выбирать вовсе не придётся.

Вот что значит вершить правосудие? Решать, чья жизнь ценнее другой? Не идти на поводу у собственной жажды мести? Может быть, покой моего отца не зависит от того, казню я эту женщину или нет, но мне нужно быть уверенным, что на этом всё закончится.

— Этот ребёнок ни в чём не виноват, Артмаэль, — шепчет Линн, взывая к моему состраданию. — Он всего лишь ребёнок! Он… сын твоего брата. Твой племянник…

Открываю глаза. Не решаюсь посмотреть в глаза Линн, но Жак стоит прямо передо мной, и его взгляда я не могу избежать. Он безмолвно умоляет меня. Мне даже кажется, что он вот-вот заплачет. Бросится в ноги и будет ползать передо мной, или Арельес, или перед кем придётся. Моя любимая рядом со мной, хотя я не могу к ней прикасаться и скоро она покинет меня — раньше, чем мне бы того хотелось. Да, это больно, но она жива и рядом, а он… один. Если Арельес покончит с собой, он останется без обожаемой жены и ребёнка. Никакое предательство не сравнится с абсолютным одиночеством..

Опускаю голову. Это несправедливо. Я ставлю брата превыше правосудия. Я не могу принять решение беспристрастно. Я должен позволить ей умереть, раз уж она готова пойти на это. Но…

— И что же ты хочешь?

Арельес не убирает нож.

— Свободу. Хочу, чтобы ты позволил мне уйти прямо сейчас.

— А что будет с ребёнком?

— Я не такая дура, чтобы рожать в этих четырёх стенах и позволить тебе убить меня сразу после этого. Когда родится, я вам его пришлю. Мне он не нужен.

Она опускает руку, держа кинжал на уровне живота, словно бы угрожая ребёнку. Чтобы мы не забывались и не совершали резких движений. Чтобы мы не делали глупостей, иначе она сделает ещё большую. Ей нечего терять. Если мы её схватим, она так или иначе умрёт.

— Как ты можешь такое говорить? Как ты можешь такое говорить о нашем ребёнке?

— Ты считаешь любовь к ребёнку чем-то само собой разумеющимся. Разве не бывает мужчин, которые бросают своих детей, Жак? Не будем ходить далеко: разве не так поступил твой отец? Ему было плевать на тебя. Ему было плевать все эти годы, пока ты не начал представлять настоящую угрозу. Так почему же со мной не может быть иначе? Я не собираюсь связывать свою жизнь с ним, жертвовать собой лишь потому, что носила в своей утробе несколько лун. Мне не нужен будет такой груз в новой жизни: ребёнок требует внимания, которого я не могу ему дать, дорогой мой. Лично я считаю, что не все женщины созданы, чтобы стать матерями, даже если вы, мужчины, полагаете иначе.

Жак опускает взгляд, полный боли. Это лучше, чем если бы он набросился на неё, пытаясь доказать, что он не слабак и не дурак.

Вот только это всё потому, что он её любит.

— Иди, — тихо говорю я, сдаваясь. — Сейчас же уходи, или я убью тебя голыми руками, Арельес. Хоть с ребёнком, хоть без.

Улыбается. Улыбка победительницы, которая знала исход боя ещё до его начала. Я ничего не могу сделать, потому что не могу быть уверен, что даже в темнице, под стражей и без оружия, она не найдёт способа покончить с собой и унести заодно жизнь их сына. Она уже показала, на что способна.

Стоя перед нами, она делает медленный реверанс, несмотря на свой огромный живот.

— Благодарю вас, ваше величество.

И больше ей ничего не нужно. На кровати уже лежит накидка, которую Арельес накидывает на плечи, а под ней — седельная сумка, звенящая чем-то внутри. Видимо, решила прихватить свои драгоценности, чтобы продать на рынке или обмануть какого-нибудь бедняка.

Перед тем как уйти, она задерживается, чтобы бросить последний взгляд на мужа. Если бы не знал, что это невозможно, сказал бы, что в её глазах мелькнуло сожаление.

— Прощай, мой милый Жак, — говорит она, всё ещё держа нож у живота. Она произносит это беззаботно, словно уезжает на пару дней, а не навсегда. Она же понимает, что если останется в Сильфосе, я обязательно её поймаю. Да и в любом случае ей здесь делать нечего.

Мы втроём смотрим ей вслед. Так и остаёмся стоять посреди комнаты, даже когда она спокойно уходит.

Линн берёт меня за руку, мягко сжимает, но я не отвечаю.

Да, мы не всегда можем победить. Правосудие иногда не работает.

Я всё понимаю.

Но во рту всё равно остаётся привкус горечи.

ЛИНН

Артмаэль вне себя.

С того самого момента, как Арельес покинула замок безнаказанной, радуясь, что все преступления сошли ей с рук благодаря ребёнку в утробе, принц сходит с ума. Заперся в наших покоях, расхаживает из стороны в сторону и что-то бормочет. Он чувствует себя потерянным и бесполезным. Осмеянным. Оскорблённым. Я его понимаю. Я пыталась с ним поговорить, но он не желает слушать. Он не может думать ни о чём другом, кроме как о самом себе и своём, как он это воспринимает, поражении.