— А еще он ненавидел ее мужа.

— Есть такое. Мы могли бы стать …слово друзьями тут не подойдет. А другого слова я не знаю. Могли бы… если бы не смерть Алии — его сестры, моей жены. Есть в характере твоего дяди такое качество — всему должно быть объяснение, следствие и причина, вина и наказание, подвиг и воздаяние.

— При чем тут это?

— Как умерла твоя мама — ты знаешь?

— Родами. Я….Я кажется понял.

— Да. Есть смерть любимого человека. А значит и есть те, кто в ней виноваты. Виновных двое, или один из двоих — ребенок, во время родов которого она умерла, и мужчина, зачавший этого ребенка. Виновные должны быть покараны. Кого бы назначил в виноватые между новорожденным младенцем и 40-летним мужиком?

— Но это же глупо!

— Ты хочешь назвать своего дядю Маркуса, нынешнего главу Ордена — глупцом? Нет, он не глупец. Он прекрасно понимает, что иногда идет на поводу своих чувств, а не разума. Но именно иногда, и только там, где его кажущийся неумным поступок будет объяснен свойствами его натуры. Вот он и нашел повод для очередного «неумного» поступка — в гневе изгнать своего шурина с новорожденным ребенком в 7-ю Цитадель. Подальше от себя, от интриг иерархов Ордена, от тех, кто не стал Преподобием, уступив в подковерных интригах Маркусу. И причем сделать так, что бы казалось, что шурина с ребенком он не спасает, а наоборот — изгоняет, подвергает опале. Он имел основания так поступить. Уж поверь.

— Ты сразу задумал эту штуку с Лешиком? Младенец лежащим в колыбели. Ты сразу отвел ему роль козла отпущения.

— Не я. Маркус попросил.

— Ты хочешь сказать — его Преподобие приказал?

— Нет, его Преподобие Маркус ничего не приказывал. Просто Маркус, дядя единственного 3-х месячного племенника своей любимой покойной сестры ПОПРОСИЛ меня сделать ВСЕ, что бы ты выжил. Попросил. Ты понимаешь, что иногда просьбы бывают сильнее приказов? Неужели ты не понимаешь, что племянник Маркуса-Доброго и сын дознавателя Седьмой Цитадели — это такая фигура…Тот случай когда человек фигурой становится еще в колыбели.

Ты в шахматы играешь?

— Я знаю правила.

— Тогда ты знаешь что там случается с фигурами — пешками, офицерами, слонами?

— Что?

— Их убивают в процессе игры. А маленький ребенок, уж поверь мне, слишком слабая фигура что бы защититься. Пешка, по сути, которая может когда ни будь стать проходной. Но ты уже лет пять варишься в их кухне и знаешь, что паровозы давят пока они еще чайники.

И что бы ты выжил, что бы тебя не могли отыграть или побить — я должен был сделать так, что бы ты перестал быть фигурой на этой чертовой доске. Хотя бы на время.

— И что ты сделал?

— Ты хочешь знать, как мне пришла в голову мысль? И как я коварно задумал подставить невинного мальчика, и подставлял его долгие годы выдавая за своего сына? А не дождешься, сынок! Все было совсем по-другому. Первый раз ты умер через неделю как мы с тобой прибыли в Седьмую Цитадель.

— В первый раз?

— Да. В первый. Младенец твоего возраста очень удачно умер, да простит меня Бог за эти слова, после нашего прибытия в Седьмую Цитадель и я похоронил тебя в скорби и печали.

— И поверили?

— Нет, конечно! Все прекрасно понимали, что один из вопящих сверточков на попечении у сестры Агеншки — мой сын, и племянник Маркуса.

— Тогда зачем?

— Затем, что с этого момента формально у меня не было сына. Вместо единственного — ты стал одним из. Понимаешь?

— Что было дальше.

— Дальше? А дальше случилась эпидемия. Примерно через месяц в Седьмой Цитадели, куда меня отослали, начался мор. Чума, холера, оспа — Всеблагой его знает. Ты, да еще два десятка других детей — грудничков и постарше, были посажены в карантин отдельно от взрослых. Так мы попытались Вас защитить. Впрочем, не вполне удачно.

— И тогда ты решил меня так уберечь? Что бы прирезали или притравили другого ребенка?

— Нет, нет и еще раз нет. Я это уже говорил. Жизнь сложнее. Куда сложнее. Ты бывал на могиле Алии?

— Лешек тайком бывал, когда мы возили грузы в Обитель Веры, а я пару раз его сопровождал. Он думал, что там лежит его мать. А на самом деле..

— Бог его знает, кто его мамаша на самом деле. Я сам рыл яму, сам ложил Алю, сам закрывал ей глаза. Только вот мало кто скажет Тебе, что могила была ей не по размеру. Большую я тогда яму рыл, широкую — для нее, для себя, для тебя. Ту неделю я никогда не забуду — Алечки уже нет со мной рядом, но все еще адски больно, и удавиться хочется, что б только бы с ней рядом, хоть в ад, хоть рай, или просто в землю червей кормить. Куда угодно. Но только бы за ней следом. И ты…Маленький совсем. И выживешь- не выживешь, Бог его знает! А я уже тогда широкую яму копал — думал, если ты не выживешь, то втроем и ляжем. А ты выжил. И тогда, после родов, и несколько месяцев спустя.

– В Седьмой Цитадели?

— Да, во время эпидемии. Нас трое было трое — я, брат Савус и сестра Агнешка. Ты, Лешек и еще с дюжину малышей совсем плохие были, а мы пытался вытянуть вас всех. Но тебя — в первую очередь.

Тяжелый, я тебе скажу, был этот месяц. Савусаил для вас травяные отвары варит, я вас ими поить пытаюсь да молочком, пеленки меняю, клизмочки ставлю, а сестра Агнешка тискает вас.

— Тискает что?

— Тискает. Видно, что ты никогда не сталкивался грудничками. Не всякий знает, что если грудного или совсем мелкого оставить без внимания, только подходить для кормежки или смены пеленок — он очень быстро угасает или находит повод от чего угаснуть. А вот если наоборот — гладить его, почесывать, говорить с ним, агугкать, он тогда чувствует что рядом кто то есть — мама, папа, и чувствует он себя гораздо лучше.