— Разве у его Преподобия есть духовник?

— Думаю, его Преподобию это лучше знать.

— Передам. Это все?

— Нет. Когда мальчик очнется — скажи ему, что свобода воли есть у всех. Но не у всех есть силы воплощать свою волю, будь она хоть трижды свободной. Он поймет. А еще предай — Fais se que dois adviegne que peut (делай что должен, и будь что будет — латынь). Повтори.

— Я знаю, что это означает. Он то — поймет?

— Да. Этот поймет.

— Брат Домиций, а вы его не сильно сурово?

— Ерунда. Вывих колена пройдет за полгода. Зато эти полгода он никуда не убежит. Хромать будет — бегать не сможет, как и я. Только у меня левая, а у него правая. Два сапога — пара.

Они еще говорят, но Иеремия уже не мог их слышать. Зелье, которое в очередной раз вливают ему в глотку снова отрезает его от внешнего мира, отправляя в тьму, где нет ни зрения, ни слуха, а только память и разум.

Он мог только думать, вспоминать и плакать.

И лишь старик, только что хихикавший по поводу их сходства в хромоте, наверное, заметил, как слеза прочертила свой короткий путь по щеке Иеремии.

Ад не принял его, а главный дьявол этой преисподней не пожелал принять жертву и изгонял его обратно — в рай, к жизни, к любящему его дяде, под надежные и крепкие стены Обители Веры, а сам оставался, что бы через неделю или месяц умереть в своем аду.

Ад ответил на все его вопросы, но на прощение, как отравленный поцелуй, как занозу в сердце оставил последнюю загадку — личную и сокровенную. Ту, что не спросишь ни у кого, и ответ на нее никогда не получишь.

Отрава, которую тогда в подземелье силой влили ему в глотку сделала свое дело — парализовала руки и ноги, и превратила лицо в бесчувственную деревянную маску. Но превращение в статую не было моментальным, и кое-что он успел, находясь на грани сознания, почувствовать, запомнить. Или выдумать? Или убедить самого себя в реальности наркотического бреда? Этого он не знал и сейчас отчаянно хотел вспомнить — показалось ли это ему, или действительно, тогда в подземелье, чья-то колючая рука гладила его по изуродованной щеке тихо приговаривая «Прости меня, сынок. Прости!».

«Его преподобие Маркус не был создан для войны. И все долгие годы, с самого момента, как принял на себя тяжкое бремя власти, все помыслы его были устремлены к миру и только к миру!

Можем ли мы упрекать Его преподобие в чрезмерном милосердии и доброте, в мягкости? Да, можем! Но только если будем считать, что доброта или милосердие могут быть чрезмерными.

Все мы делаем ошибки, потому что мы все человеки. Люди мы! Дети Божьи!! А людям свойственно ошибаться.

Но пусть над каждым из нас, когда придет его очередь уйти к Господу нашему, скажут что, главными его ошибками были чрезмерная доброта, излишняя мягкость и всепрощение, упорное нежелание войны и фанатичное стремление к миру до последней возможности. Пусть такое скажут и надо мной — и я буду знать, что прожил добрую жизнь. Такой она была и у его преподобия Маркуса. Прозванного еще при жизни, Добрым.»

Из записей иерарха эксплорации Сервуса. Раздел- «Общее», подраздел «На всякий случай».

«…Со скорбью в сердце услышал я скорбную весть о гибели наших посланцев мира.

Мы протянули руку с голубем мира, а взамен нам в руки вложили змею.

Пролита кровь посланцев. И кровь эта требует отмщения. И хотя Господь наш — сказал кровь за кровь, но Сын его заповедовал прощать врагам нашим. Мы не хотим войны, не хотим запускать кровавое колесо смерти, а потому….» — человек у ворот читает громко. Так, что бы было слышно всем. И директорату Технограда стоящему рядом, который лично (небывалый случай — лично!) прибыл забрать свою родню, и тем, кто был на стене и отказался впускать его — его, брата Иеронима, личного Метатрона Маркуса-Доброго в Цитадель.

Зря! Зря все таки Маркус-Добрый у пошел кое кого на поводу, назначив этого психа брата Домиция Иерархом 7-й Цитадели. Пусть и временным. Хотя и с поцелуем подола. Но ничего, ничего. Это только раб мстит сразу, а трус никогда. Заложников отпустят, технари уберутся в свой Богом проклятый город, а он сделает все, что бы добрый брат Домиций не задерживаясь более на этом высоком посту, а вознесся еще выше…прямо к Господу. — «… и отпустить их с миром, передав лично в руки, отцов, матерй и братьев, кои за ними прибыли. Такова моя Воля, и Воля конклава».

Человек опускает лист бумаги и гордо, с вызовом смотри вверх. Они ео услышали, все его услышали. Не понять чего желает от них Маркус-Добрый и конклав — было невозможно. Но не скрипят ворота Цитадели, и в объятия радостных высокородных из Технограда не падает их родня. Лишь темная фигура с капюшоном на стене что тихо, в пол оборота, говорит стоящему рядом горбуну.

А заложники так и остаются стоять на стене — со связанными за спиной руками, на коленях, но с уже не такими встревоженными, но не испуганными лицами, какие у них были вначале.