Вероятно, для того, чтобы почувствовать чужой город родным домом, нужно оттуда уехать, а потом - вернуться. Эффект этого простенького манёвра я в полной мере оценил еще в такси, когда поймал себя на мысли: "я дома". До сих пор мне в голову не приходило называть Москву своим "домом".

На следующий день после моего возвращения открылась, наконец, организованная Веней выставка нашего великолепного покойничка. Мое присутствие, строго говоря, не было обязательным, но я принял приглашение и отправился в маленькую галерею, затерянную среди бараков Якиманки. (Веня утверждал, что этот закуток - знаковое место, я же собрал волю в кулак и заставил себя поверить ему на слово.)

Жующие рожи моих земляков, развешанные на белёных стенах, не вызывали у меня ни узнавания, ни яростного отторжения. Ощущения, что это моя выставка, не возникало. И только надпись "Макс Фрай" на обложке элегантного чёрно-белого каталога выглядела заманчиво и тревожно. Что ж, мы сообщили миру имя моего убиенного двойника. Вполне громогласно сообщили: в письменной форме, в нескольких сотнях экземпляров, неплохо для начала. Назад дороги нет: что сделано, то сделано, слово не воробей, не вырубишь топором, и так далее, со всеми вытекающими метафизическими последствиями.

Вот и славно: по крайней мере, у меня больше нет повода дёргаться. Можно заняться чем-то другим. Например, жизнью, прекрасной и удивительной.

Я не выпил ни единого глотка кислого сухого вина, которым щедро угощали присутствующих, но опьянел от атмосферы чуда, свершающегося у меня на глазах. Стоял, прислонившись к стене, с блаженной улыбкой созерцал, как публика разбирает дармовые каталоги. Грыз солёные фисташки и угощал всех желающих пронзительными историями из жизни своего "покойного друга". Очевидно, был в ударе, поскольку в конце вечера меня обступили десятка два любопытных слушателей. Тоже мне, проповедник выискался...

– Макс - то есть, автор "Едоков", - рассказываю, - не был таким уж человеконенавистником, просто чувствовал себя чужим всюду, куда ни попадал. Существом иного биологического вида, марсианином, выродком. Прятался от нас, как от монстров, в своем "внутреннем Мухосранске" - это его собственное выражение... Только перед смертью, когда уже сам понимал, что вряд ли выкарабкается, дал слабину, пустился откровенничать. Я в то время случайно оказался рядом: снимал соседнюю мастерскую, и когда увидел, что человек не может работать и сидит без копейки, начал его понемногу подкармливать, а у него уже не было сил возражать... Думаю, со временем он ко мне просто привык, как к собаке, или к домовому... Так вот, однажды Макс сказал мне, что с детства мечтал куда-нибудь отсюда слинять. Что самой главной книгой в его жизни была "Дверь в стене" Уэллса: он прочитал ее в том возрасте, когда любая книжная история принимается на веру, и решил, будто этот сюжет сулит ему надежду...

– "Дверь в стене" - это о чем?
– удивлено спрашивает Веня, весьма довольный моей светской активностью, но и озадаченный изрядно. Прежде на его памяти я был скорее тихоней, чем выскочкой.

– Это история человека по имени Лайонел Уоллес, которому однажды, в раннем детстве, удалось открыть волшебную зеленую дверь в белой стене, ведущую в прекрасное неведомое. Впрочем, он почти сразу же нарушил некий ритуальный запрет и утратил обретенный рай. Но история на этом не заканчивается. Счастливчик Уоллес еще несколько раз натыкался на свою чудесную зеленую дверь, в самых неожиданных местах, и всякий раз проходил мимо. Один раз потому, что опаздывал в школу, потом у него был экзамен в университете, потом беседа с начальником, или еще что-то... Всех подробностей я не помню: это же не мой любимый рассказ. А вот Макс смертельно завидовал Лайонелу Уоллесу. Говорил, что надо быть сволочью и кретином, чтобы раз за разом упускать такой шанс. Очень переживал... Подозреваю, он даже став взрослым, не перестал верить в подлинность этой истории. Мне кажется, он действительно искал зелёную дверь в белой стене во время своих одиноких прогулок по городу. И, если это так - увы, безрезультатно...

– Рассказ Уэллса заканчивается сообщением, что Лайонел Уоллес был найден мертвым в глубокой яме, близ Восточно-Кенсингтонского вокзала?
– уточняет высокая женщина в пёстром индейском пончо.
– Я ничего не перепутала?

– А, вы тоже читали "Дверь в стене"? Да, именно так она и заканчивается.

– В таком случае, не спешите с выводами, - улыбается она.
– Уэллс, насколько я помню, пишет в финале: "Кто знает, что ему открылось?" - или что-то в таком роде. Подталкивает читателя к выводу, что мертвое тело в яме лишь видимость, маскировка, чтобы родственники и друзья не трудились разыскивать того, кто открыл дверь в неизвестность. Может быть, и ваш друг тоже открыл какую-то свою дверь?

– Не знаю. Дверь, говорите?.. Хорошо, если так. Он был славным человеком, хотя эта выставка, - посылаю приветственный жест черно-белым жующим на стенах, - скорее свидетельствует об обратном, да?

– Эта выставка свидетельствует лишь о том, что он был большим мастером, строго говорит женщина в пончо.
– И более ни о чем.

"Отлично парень, - ухмыляюсь про себя, посылая привет своему мёртвому двойнику.
– Ты уже становишься любимцем публики. Так держать."

Глава 127. Калачакра

Согласно Калачакре, все внешние явления и процессы взаимосвязаны с телом и психикой человека, поэтому, изменяя себя, человек изменяет и мир.

Жизнь моя словно бы с цепи сорвалась: завертелась, закружилась, переполнилась событиями. Я более не наблюдаю ее со стороны, а принимаю весьма активное, порой причудливое участие. Текущие дела то и дело соприкасаются с моим мельтешащим в пространстве телом и лопаются, как мыльные пузыри. Одни потому, что я с ними справляюсь, другие - потому, что я их похериваю. Но мне сейчас все сходит с рук: я забавляюсь. Развлекаю себя и заодно окружающих, всех, кто под руку подвернется. Выполняю условия Пражского договора с судьбой и собой, любимым, несусь вперед, очертя голову, не вспоминая о том, что с детства обучен бояться и грустить.