Ольга считала маэстро гениальным портным и архитектором платьев; она любила наблюдать за старым кудесником, слушать его рассуждения о назначении моды. «Немного шелка, чуть кружев — мы создаем мечту! — приговаривал Поль. — В этом платье женщина будет мечтать, очаровывать и чувствовать себя счастливой! А в этих туфлях она воспарит, мы дадим ей волшебные восемь сантиметров над землей — пусть летит!» Со временем маэстро привык к присутствию Ольги в мастерской, стал обсуждать с ней рабочие моменты, советовался по тому или иному поводу и однажды пригласил ее к себе, чтобы познакомить со своей женой.

Жена Поля — элегантная, роскошная Джулия, американка в том взрослом возрасте, о котором неловко спрашивать, — приняла Ольгу очень радушно и отнеслась к ней чуть ли не по-матерински.

Уже позже Ольга узнала, что у Поля и Джулии была дочь, которая умерла в раннем детстве, и что сейчас их дочери было бы столько же лет, сколько и Ольге.

В честь ее прихода Поль с Джулией устроили вечер в русском стиле — достали где-то соленых огурцов, черного хлеба и водки.

Ольга рассмеялась, оценив их старания и, подняв рюмку с водкой, произнесла фирменный тост Ларичевых (в свое время в обиход его ввела бабушка Ольги и Ксении):

— Будем здоровы и великодушны!

Джулия закивала в знак согласия:

— Прекрасные слова! Какая вы душка!

С того дня город ассоциировался у Ольги со старым кварталом, где жили Поль и Джулия, и с их стильной, напоминавшей музей квартирой.

Таким был ее Париж — дожди, крыши, шляпки, зонты, серенькая Сена, белая птица собора Сакре-Кер и гостиная в доме Поля и Джулии, где после обеда обычно слушали пластинки Брамса, обожаемого Полем.

Поль с Джулией были единственными приятелями Ольги в Париже. В тот последний, на изломе двадцатых, год Ольга по выходным часто навещала мэтра и его прекрасную жену. Она никогда не приходила к ним с пустыми руками (замечательная русская привычка — дарить!), покупала любимые бисквиты Джулии, книгу для Поля в старой книжной лавке, бутылку водки или просто приносила им необычайно красивый осенний лист, найденный ей сегодня в парке Тюильри.

— Все русские так щедры? — обнимала ее Джулия.

Через три года после их знакомства мэтр создал «русскую коллекцию», посвященную русской зиме, задействовав меха и все оттенки белого (так напоминавшие Ольге о русском снеге), а позже коллекцию избыточно роскошных платьев «а-ля рюс», исполненных с поистине византийской роскошью — сияние золотого и красного, триумф парчи, шелков, бархата. В этих платьях Ольга была неотразима.

Поль часто говорил Ольге, что в ее лице есть нечто особенное — некая печать трагедии, драмы, загадка и всегдашняя, вечная печаль.

В самом начале тридцатых годов мэтр разорился и решил закрыть свой модный дом. Поль сообщил Ольге, что они с Джулией уезжают.

Поняв, что она теряет единственных друзей, Ольга вздохнула:

— Куда вы едете?

— Далеко, — улыбнулся старый мастер, — на другой конец света, почти в царство мертвых. В Америку!

На лице старика отразилась такая гримаса неодобрения, что стало ясно и его отношение к вынужденному отъезду, и к Америке в целом.

На прощание он сказал Ольге странную фразу, что ей, как и всем сейчас, надо готовиться к потерям.

Ольга усмехнулась:

— Мне больше нечего терять. В этом смысле я неуязвима.

Старик чуть сжал ее руку:

— Вы еще молоды и не понимаете, какое это опасное заблуждение! Всегда есть «куда больше» и «много больше». Помяните мои слова. Нас всех в будущем ждут большие потери, грядут темные времена. Храни вас бог, дорогая Ольга. Прощайте.

Последний подарок, который сделали своей любимице Поль и Джулия — любимые пластинки Поля с записями Брамса и наряды из той самой «русской коллекции». Для бедной эмигрантки это был слишком дорогой подарок.

После отъезда Поля и Джулии Ольге предложили работу «манекеном» в другом доме мод — у амбициозной, талантливой дамы-модельера, чья слава уже гремела на весь Париж. Но Ольга от предложения отказалась. Она больше не хотела работать манекенщицей — выходить на подиум, часами простаивать на примерках. К тому же ей было уже за тридцать, она исхудала, под глазами пролегли тени; грусти в глазах становилось все больше и еще больше (хотя куда уж?) равнодушия к тому, что называлось «успехом».

Однако бездельничать она не привыкла — сказывалось воспитание матушки Софьи Петровны, которая привила своим девочкам любовь к труду и научила их всему, что умела сама, в том числе шить и готовить. Ольга начала мастерить шляпки, расписывать вручную (вот когда ей в очередной раз пригодились ее художественные таланты) шелковые платки и сумочки. А потом, по просьбе клиенток, которые прибывали, она начала шить одежду.

Ее комната в те годы — швейная машинка, ножницы, булавки, ткани, зеркала; маленький, придуманный мир, отвлекающий от реального, не дающий сойти с ума. На стенах развешаны платья — вся палитра фактур и красок. Бархатное в пол, цвета самого насыщенного изумруда, узкое, создающее эффект второй кожи, бежевое с кружевом, лаконичное черное, нежное васильковое (к нему еще шляпку подобрать — Сереже бы понравилось!), целый гардероб платьев на любой случай и под любое настроение.

Мастерство и вкус Ольги оценили, дела шли неплохо, и в середине тридцатых годов она открыла собственное маленькое ателье, дававшее ей стабильный доход. У нее были самые разные клиентки — и богатые, и бедные, в особенности ее наряды полюбили русские эмигрантки. Своим неустроенным русским сестрам по несчастью, запутавшимся в паутине эмиграции, нестабильности, хандры, ностальгии, Ольга шила почти бесплатно, самым неприкаянным старалась помочь деньгами, связями.