— Вот и я о том же.

Заходим в лифт. Там уже стоит какая-то бабуленция в пижаме.

Рома нажимает на кнопку и становится напротив.

— Жулики? — она подозрительно на нас косится.

То ли спрашивает, то ли утверждает.

— Прохиндеи… Поразвелось! Вон уже и по больницам шарахаются! Лишь бы несчастных пенсионеров надуть.

Вскидываю бровь.

— С чего вы взяли, что мы жулики? — нахохлившись, вопрошает Птицын.

— Так на рожах же написано! — деловито упирает руки в бока. — В папках что? Липовые договоры на займы? Я смотрю телевизор, все про эти ваши бандитские схемы знаю!

— Че вы ваще до нас докопались? Нормальные мы, — пыжится Рома, выпячивая грудь колесом.

— Тю… не смеши, голубчик! Я вас, мошенников, за версту чую.

— Подводит чутье, бабуля! «Аквалор» вам в помощь! — рьяно спорит Птицын.

— Конечно уж! — хмыкает, одарив нас скептическим взглядом.

— Ну, оно и понятно, старость пришла, вот и ворчите! Сколько вам стукнуло?

— Поговори мне тут! — негодует старуха. — У женщины неприлично про возраст спрашивать!

— Блин, а ярлыки на людей навешивать прилично? — парирует униженный и оскорбленный.

— А что ярлыки? Разгар рабочего дня, а вы ничем не заняты. Тунеядцы! Лучше б на завод пошли трудиться, да книжку в руки брали время от времени. Речь — сплошные слова-паразиты! «Блин», «че», «ну», «ваще».

— Педагог, что ли? Так я, между прочим, ЕГЭ сдал на отлично.

— Этот вообще с серьгой! — не обращает она на него внимания. — Срамота! В мое время вас, гэев, за такое…

— Стихотворение хотите? — разворачиваюсь к ней корпусом.

— Ну давай, удиви меня, — фыркает насмешливо.

Двери лифта давно распахнулись. Но мы по-прежнему стоим внутри.

Немая пауза, после чего Беркутов начинает истерично хохотать.

Наша спутница тем временем становится пунцовой. Того и гляди, взорвется от праведного гнева…

— Ян, что это было? — выходим.

— Ты же в курсе, что моя бабка, по матушке, наказывала меня в детстве. Заставляла, стоя в углу, учить стихи.

— Да, помню. Она у тебя чиканутая была… — резко меняется в лице. — Извини.

— Однажды Эльвира переборщила с крепкими напитками и, поскольку была поклонницей Рубальской…

— Ой, я не могу! Ну ты и лошара! — Птицын заходится новым приступом хохота.

— Ладно. Поехали, Ром, — закатываю глаза.

— Да после такого выступления… хоть на край света, Кучерявый! — лезет ко мне. Не то обниматься, не то целоваться.

— Отвали, придурок, — шарахаюсь от него в сторону.

Проходим мимо регистратуры.

— Н-да… ГЭЯМИ нас, пожалуй, еще никто не называл, — рассуждает он вслух.

— Если не успокоишься, услышишь подобное не раз, — раздраженно скидываю с себя его руку.

— Так мы в академию твою едем?

— Да. Мне надо в деканат.

И заодно шею свернуть одной глупой девчонке. Снова влезла туда, куда не просили…

Непривычно сидеть одной на нашем излюбленном месте, но я обязательно привыкну.

Инга и Рита объявили мне бойкот. По отдельности, разумеется… Однако сути это не меняет, теперь каждая сама по себе.

Мы с девочками не разговариваем уже четыре дня. И если в академии с игнорированием друг друга никаких проблем не возникает, то в общежитии дела обстоят несколько иначе. Одна комната на троих. Этим все сказано. Как не пытайся сократить время пребывания в ней, а все равно тяжело вынести колючую, давящую атмосферу. Вон даже завтракать-ужинать стали по отдельности. И ездить на учебу тоже. Я — раньше всех, Инга — последней.

Грустно все в общем-то, но при этом я чувствую, что мириться с Вершининой не готова. Не хочу, если быть честной. И причина не в том, как она повела себя в деканате. Понимаю ее в какой-то степени. Испугалась, перенервничала… Тут другое: глубоко задели слова, брошенные в мою сторону. Что скрывать, это было неожиданно и очень неприятно. Произнеси их кто-нибудь другой, реакция была бы иная. Я даже переживать не стала бы по этому поводу.