Когда-то я назвал ее трусом.

Я был зол. Был эгоистичным мудаком. А сейчас… все зависит от ее упрямства. Не от моего. Не от меня вообще. Только от нее.

Я уже знаю, что она приняла решение. И его не сдвинуть. Мы втягивались в этот “процесс” вообще нифига не понимая, а теперь все реальнее некуда.

— Скажи, что тебе нужно, я все достану, — смотрю на нее, твою мать, сурово. — Все что скажешь.

В ее глазах смятение. Они кружат по моему лицу. Между губ появляется кончик языка. Облизнув им губы, она спрашивает:

— Ты что, теперь миллионер?

— Пока нет, — отвечаю.

— Дубцов… — предупреждает.

— Стану им после распределения дивидендов. Оно через четыре дня.

— Охренеть… — возводит глаза к потолку “порше”.

— Прорвемся, — обещаю.

Прижимаюсь своими губами к ее. Хочу поцеловать, но ее начинает тошнить.

Закашливается в кулак. Быстро нахожу в кармане своей куртки, которой она накрыта, мандарин. Чищу за секунду. Она выхватывает его и кусает. Откинув голову, утирает со лба пот.

Посмотрев в зеркало, с визгом шин выпрыгиваю с обочины.

Гоню по пустой трассе, как ошпаренный.

Добираемся до клиники через сорок минут. Пока едем, рассказываю о том, как стал владельцем завода. Она слушает, но ей хреново. По вечерам она обычно так и выглядит, все, твою мать, по графику.

На ресепшене оформляю госпитализацию.

Плачу Анькиной картой. Почти все деньги по-прежнему у нее.

Она сидит на стульях у окна, закутанная в мою куртку.

— Пошли… — ставлю ее на ноги.

Проведя мимо лифтов, торможу нас у окна. Здесь у нас уже дофига “свиданий” было. И будет, по всей видимости.

Снимаю с ее плеч тяжелый пуховик и бросаю его на подоконник.

Обняв за плечи, прижимаю Аню к себе. Обняв меня за талию, молчит.

— Тебя сейчас врач опросит. Что-нибудь вколят. Завтра привезу твои вещи, — кладу на ее макушку подбородок. — Напиши, что нужно.

— Да плевать… — выдыхает мне в грудь. — Может я тут до сентября.

— Потянем, — смотрю в окно поверх ее головы.

Фыркает и всхлипывает.

За окном на перекрестке движение. К этому городу я теперь привязан. Это условие Натальи Семёновны Дубцовой. Я не могу скинуть свои акции “Пегаса” кому-то за пределами семьи, иначе бабуля от меня “откажется”. Я слишком ее люблю, чтобы рисковать. Выкупить у меня такой пакет мало кто из семьи в состоянии. На данный момент никто. А это значит, что я теперь активный участник управленческого процесса.

— Деду подарок на день рождения у меня во втором ящике стола.

— Ладно.

День рождения Борисыча послезавтра. Будем без нее, это уже очевидно.

Я не хочу оставлять ее здесь. Не могу разжать руки. Не могу, твою мать. Я знаю, что будь ее воля, она бы здесь не осталась. У нас все через задний проход, и так уж вышло, но не могу разжать руки.

Она свои тоже.

— Кто тебе звонил? Сегодня ночью, — полушепотом.

— Ань, — разъясняю вкрадчиво. — Мне девушки по ночам звонят с пятнадцати лет. Раз в месяц стабильно. Я не знаю, кто это звонил. Мне вообще насрать.

— Ты ответил! — подняв лицо, пытается загнать меня в угол.

— На автомате. Что мне теперь сделать? Перезвонить?

— Делай что хочешь… — отворачивается.

— Дубцова, — рукой приподнимаю ее подбородок. — Я. Тебя. Люблю, — по слогам проговариваю. — Это что, не понятно?

— Почему не рассказал мне сразу?!

— Ты не хотела слушать, — сообщаю очевидное. — Ты меня не слушала.

Ее лоб прорезает складка.

По-моему, она была в аффекте. Пиналась и психовала. Что я должен был сказать?!

По-крайней мере теперь я понимаю, на какой грани она болталась все эти дни.

На грани долбаного нервного срыва.

За моей спиной возникает медсестра.

Она суетливая и немного дерганая. Мне приходится разжать руки, и Аня выскальзывает из них, как песок.

— Пока… — шепчет направляясь к лифтам.

Обернувшись через плечо, взмахивает рукой.

Остаюсь один в пустом коридоре клиники.

Ее стены я уже почти ненавижу. И я ненавижу, что мою жену у меня вечно кто-то пытается забрать. Обстоятельства или люди. Я, блять, это ненавижу.