Николай Тимофеевич. Вот ведь, брат Аркаша, как. Раньше мужики от свадьбы бежали, а теперь бабы артачатся. Меняются времена. Эмансипация! Ну, а теперь-то у вас что?

Пауза.

Аркадий. Да я сам во всем виноват. Я ведь ей сначала тоже ничего не сказал. Говорил, что к родителям, в Киев, езжу. В общем, вертелся, а как поддуваться ходить начал, меня ревновать стала, плачет, у тебя, говорит, есть кто-то, ты меня обманываешь и все такое. Ну, пришлось ей все, как есть, открыть. А она опять в слезы: «Что ж ты, говорит, раньше ничего не сказал — я, наверное, давно заразилась. Еще жениться хотел, а сам смерти желает! Чтобы, если умрешь, ни тебе и никому не досталась. Все вы подлецы, мужчины!» Это ее тот подлец так напугал. Вещи свои собрала, облила хлоркой и в общежитие перебралась. Аборт, наверное, сделала. Так перепугалась, дуреха… Восемь месяцев прошло, как уехала, а в моей комнате до сих пор хлоркой пахнет. Я до сих пор запах хлорки люблю — он мне ее напоминает. Она меня, глупенькая, хуже огня бояться стала — скрывалась где-то, да так ловко… Слабая она очень…

Николай Тимофеевич. Стерва она, брат Аркаша.

Аркадий(тихо). Не надо, Николай Тимофеевич.

Николай Тимофеевич. Да… Не повезло тебе на первый раз. Ну, да у тебя все впереди.

Входят в р а ч — ф т и з и а т р с м е д с е с т р о й.

Врач-фтизиатр. Добрый день. И как, здесь лучше? (Не дождавшись ответа, поворачивается к Николаю Тимофеевичу.) Ну, рентген ваш готов, завотделением посмотрит завтра. Что это настроение… неважное? Спали нормально? Гулять надо, двигаться. (Увидев таблетки, медсестре.) Проследите, пожалуйста. Все, что прописано, надо принимать. Отдыхайте.

Уходят.

Николай Тимофеевич. Да чего они в самом деле зачастили?! (Пауза.) Вот я свою жизнь вроде бы прожил, а помирать тоже не хочется. И неплохую я жизнь прожил, брат Аркаша, почти сорок лет работаю. Как начал в голодный-холодный послевоенный, так по сей день. И на пенсию не собираюсь! (Пауза.) Знаешь, бывало, приедешь на новое место, а там — незавершенка, план даже по валу натянуть не могут. Приступишь к делу, и начинается: рабочих не хватает, металла нет, гонят сплошной брак. Я осмотрюсь, сколочу группу из тех, кто помоложе, погорячее и говорю: «Триста тысяч премии получите, если в этом месяце план выполните» — на старые деньги, конечно. Ну и на следующий день — откуда что берется — и рабочие, и металл, и деньги… Начальство меня за такие дела, понятно, по головке не гладило: капиталистические, мол, методы управления у Серьмягина. Уволить грозились, да не трогали: методы-то методами, а дело-то у Серьмягина шло!

Аркадий. Ну, это вам дико везло. Других снимали.

Николай Тимофеевич. Снимать, правда, не снимали, но наград не имел. Как говорится, не из-за наград работаем! Да что награды — про Серьмягина фельетоны в газеты строчили. Мол, ОТК у Серьмягина в кармане, мол, с рекламациями они вместе справляются! Да я эти фельетоны, как ордена, получал — план-то мои заводики всегда перевыполняли. В партбюро никогда нигде не выбирали. Мол, о людях Серьмягин не думает, их сил не жалеет, мол, план ему давай любой ценой. А государству-то тоже ведь план нужен в первую очередь… Вот как-то приказали мне людей на картошку послать. Две недели проходят — из совхоза звонят: триста человек без дела слоняются! А у меня два цеха простаивают! План всего завода под угрозой. Увез я их на свой страх и риск. Мне — выговор по партийной линии: дескать, работу в совхозе сам должен был организовать. Выговор выговором, а план-то заводик опять-таки перевыполнил!.. Нет, я о своей жизни не жалею. Какая страна у нас стала! Из нищей в первые ряды вышла. В этом и моя доля есть. Некоторые нытики скулят: дескать, куда идем, коммунизма не видать — мяса нет, цены растут, сельское хозяйство в упадке, — но это временные трудности, мы их преодолеем. Сорок лет после войны прошло, а мы уже давно все города отстроили, оделись, обулись и сыты по горло. Нам теперь хлеба и картошки не надо, нам теперь деликатесы подавай — за икрой да за ананасами в очередях стоим. А они, нытики: ах, кофе подорожало, ах, красная рыба!.. Ах, сапоги женские сто рублей стоят, но это же заграничные, высшего сорта, что ни на есть, им бы, этим нытикам, форса немного сбавить — и за сорок бы обулись хорошо и тепло. А кто, кстати, громче всех ноет? Да тот, кто больше всех натаскал, дачи настроил, сауны соорудил, теплые гаражи вымахал. Вот они-то больше всех ноют. Бензин им подорожал, а что наших детей и внуков в школах и институтах бесплатно учат, да в придачу теперь еще и учебники даром дают, это они, нытики, забыли? Нытики, брат Аркаша, близоруки, хорошее уметь увидеть надо. Тогда еще лучше жить будем. (Пауза.) Вам, молодежи, наши достижения считать, ценить — берите, сохраняйте, работайте дальше, сражайтесь. Ну, а не поблагодарите, не оцените — тоже не заплачем. Я свою жизнь могу пятилетками мерять. Попробуйте теперь вы! (Пауза.) В сорок втором на фронт просился — не пустили. На реконструкцию большого завода на Урал бросили. Я бы этим гадам на фронте показал!.. Я бы живым с войны не вернулся. Это уж точно. Я бы где-нибудь, по примеру Матросова, дуло пушки заткнул бы собственным брюхом. Такая во мне ненависть к ним сидела за все и за брата. Но мы им и в тылу прикурить дали, работали по двадцать часов, в цехах ночевали. Волосы к скамейке примерзали — утром, когда вставал, чуть скальп не сдирал, головешками лед из-под головы приходилось вытапливать, вот как будто я с тех пор и покашливать начал. (Пауза.) Лечение, опять же, у нас бесплатное. Вот мы с тобой, к примеру, как долго по больницам скитаемся, а ни копеечки еще не заплатили и не заплатим. В Америке давно бы с сумой по миру пошли! Лидия Алексеевна даже коробки конфет не согласилась от меня принять после торакаустики, обиделась даже. «Это моя работа, — говорит, — мне государство достаточно денег платит, так что я подарков никогда не беру — это мой принцип, — говорит». А какое у нас лечение? Шутишь, туберкулез лечить научились! (Пауза.) И с семьей у меня все по-хорошему вышло. Золотую свадьбу через десять лет справлю. (Пауза.) Сорок лет душа в душу прожили, за все время только одна размолвка случилась, и то с моей стороны неправота была. Лет тридцать назад друг детства у нее объявился, в гости к нам ходить начал. А я его прогнал сгоряча. И не из ревности, нет, я ее никогда не ревновал — повода не давала, — а так, из-за какой-то пустой фанаберии… Внучка выросла. На пианистку учится. Вот-вот замуж выйдет. Жених есть, тоже музыкант. На руках ее носит. Вроде тебя — цветочки зимой и все прочее. И дочка у меня хорошая. Варвара. С характером. Историю в школе преподает. Знаешь, я с зятем поссорился, так она из дому ушла. Отделилась. Вступилась за мужа. Любят друг друга, как в первый год. За ручки до сих пор ходят. И зять у меня хороший. Очень самостоятельный человек. Чеканкой занимается. У нас вся квартира чеканкой завешена, и мой кабинет на заводе тоже. Так что выходит, брат Аркаша, что я прекрасно живу и правнуков дожидаюсь. (Пауза.) Правда, была у меня в юности другая любовь. Элеонорой звали. Элеонора Теплицкая. Красиво, правда? Мы в институте вместе на первом курсе учились. Такая, знаешь, глаз не оторвешь! На улице все на нее оборачивались. Так вот, однажды она ко мне в общежитие пришла. Я как раз один в комнате оставался — каникулы были. Пришла она, значит, и бух с порога — женись на мне, Николай, жить без тебя не могу! Вот ведь какая смелая была. Сказала — и на койку мою узкую села. А платье на ней, как сейчас помню, зеленое, шелковое было, вырезано до самых грудей, и волосы вверх подняты, вся шея открыта. Я как посмотрел на ее белую шею, так у меня перед глазами красные круги пошли и брюки неприлично выглядеть стали. Ну я отвернулся, конечно, чтобы брюки в порядок пришли, и говорю: «Ступай ты, Эля, домой». Она в слезы: «Не хочешь жениться — хоть одну ночь со мной проведи. Ребенка твоего я сама воспитаю». Ну мне опять пришлось отвернуться, чтобы брюки в порядок пришли. Да ты сам посуди: молодой я, здоровый, с женщинами не знаюсь, за окошком темно, мы с ней одни, глаза у нее сверкают… Но я свое: «Иди домой, Эля, да выспись хорошенько. Хочешь — водички выпей». И стакан ей с водой протягиваю. Она как ударит по стакану — так стакан вдребезги — и убежала. «Трус, — кричит мне, — вот уж не думала, что ты такой трус!» — и убежала. Ну какая из нее жена, брат Аркаша, с такой выдающейся красотой? Поживет она со мной, захочет к кому-нибудь другому — бух: «Я без тебя жить не могу!» А мне каково будет? Или капризничать начнет — красавицы, они с детства избалованы. Я хоть и молодой был, а уже все это понимал. Ну, через неделю она из нашего города уехала. Больше не встречалась мне в жизни Элеонора Теплицкая. Слышал как-то краем уха, что она в Ленинграде, будто бы доктором наук по другой профессии стала — по биологии, кажется, — незамужняя вроде и детей нет. Не думаю, чтобы так из-за меня вышло — просто, видать, не повезло в жизни женщине. Я вообще заметил: красивым женщинам не везет чаше, чем некрасивым. (Пауза.) А женился я на Полине Андреевне. Тоже с нами училась. Тихая такая была, все краснела. Как повернусь, бывало, на лекции — все время смотрит. Увидит, что заметил, отвернется, и даже пробор на голове краснеет. Вот на ней и женился. И не прогадал! Жена у меня, брат Аркаша, идеальная: проворная, кулинарка замечательная, сама шьет-вяжет, в доме — чистота, порядок. Каждое утро, вот уже сорок лет, в семь ноль-ноль завтрак горячий на столе, рубашка белая чистая, крахмальная, костюм отпарен, вычищен, галстук новый, ботинки как зеркало блестят. И ни слова поперек. Всегда улыбается. Сама всегда аккуратная, по моде одета, и дочь так воспитала. Когда за меня вышла, сразу институт бросила. Я дома ни к чему пальцем не притронулся. Она сама говорит: «Твое дело, Коля, работать, мое — хозяйствовать». Машина у нас «Волга», дача хорошая, две шубы у нее, у дочери шуба, в этом году внучке ондатру справили, золотишко у баб есть, камешки всякие, и я об этом специально никогда не заботился, все само собой вышло. В общем, живу хорошо. Придешь в гости — сам увидишь!

Небольшая пауза. Слышны голоса расходящихся по палатам больных после просмотра телепередачи.

— Да я сразу понял, что этот белобрысый подлюга — шпион. У меня дедукция!

— Ай да умник! Дедукция! Ну и сказанул! Так он же в начале картины шифровку в лесу своим передавал!

— Да я уже по титрам понял, а не по шифровке — этот актер всегда шпионов играет.

— Нет, не умеют у нас детективов делать — сразу все ясно. А вот импортные читаешь — мурашки пробирают!

— Да где их достать, импортных-то?

— У меня есть. В журнале «Наука и религия»… как ее… американка… Опала Крести… Ух, жуть!

— Так дай почитать!

— Не Опала, а Агата. И не Крести, а Кристи. И не американка, а англичанка.

— Ну, один черт, помню, какой-то камень, карта, а сама иностранка.

— Так дай, а?

— Чтоб потом с концами, что ли?

— Почему с концами?

— Так я послезавтра выписываюсь.

— Кто сказал?

— Лидия.

— А что, у тебя все в порядке?

— В порядке.

— Ты барсучье сало ел?

— А пивные дрожжи?

— А яйца со скорлупой растворял?

— А мумие?

— Да ничего я не ел! Что все едят, то и я ел!..

Аркадий. Черт! Что это они покойника убрать до сих пор отсюда не могут! Противно!

Николай Тимофеевич. Уберут. Санитаров, поди, не хватает. Нам всегда чего-нибудь не хватает. (Пауза.) А чего тебе противно? Это Сидоренко Яков Никитич. Пятидесяти лет от роду. Веселый человек, шутник и похабник. (Пауза.) То есть бывший, конечно, Сидоренко Яков Никитич. Теперь притих. (Пауза.) К черту! Не могу больше! Пойдем в рентгеновский кабинет сходим, к Людочке. Может, еще не ушла. Попросим ее наши снимки посмотреть — наверное, уже готовы.

Аркадий. Да она все равно не скажет. Не имеет права. Утром Лидия Алексеевна придет — узнаем.

Николай Тимофеевич. Утром! Так вся ночь впереди! Ну, ты как хочешь, а я схожу. Спрос не грех. Не по себе мне. И твои заодно попрошу. Зачем целую ночь нам с тобой мучиться? Людочка скажет, если готовы. Мне скажет. Может, не ушла еще. Да что я, в классный журнал иду подглядывать, что ли?! О жизни идет речь! О че-ло-ве-че-ской! (Уходит. А р к а д и й достает бумагу и чертит. Входит т е т я Д у с я.)