— Но я ненавижу, когда это происходит. Я не хочу, чтобы кто-то видел меня такой. Особенно ты, — она снова икнула. — Я такая уродливая плакса.

— Уродливая? Невозможно.

Посторонний звук вырвался из её рта, согревая кожу под тканью моей толстовки.

— Перестань быть таким милым со мной.

— Я просто честен, — сказал ей, и я говорил серьезно. И я не пропустил, что особенно ты, но сейчас было не время это проверять. — Это полезно для здоровья — выпустить все наружу, — я провел рукой вверх и вниз по ее спине, массируя вдоль позвоночника. — Особенно когда на тебе оказывается такое давление.

— Может быть, — сказала она, все еще утопая в моей груди. — Но мне все равно это не нравится.

Мне пришло в голову кое-что, что могло бы заставить эти слезы остановиться.

— Ты встречала Abuela(бабушку), верно? На свадьбе?

Рози кивнула.

— В последний раз, когда я делал что-то подобное, притворяясь, что ничего не случилось, что все... хорошо и прекрасно, — я использовала ее слова, — Abuela(бабушка) швырнула в меня деревянную ложку. Прямо мне в лицо.

Я ожидал, что Рози вскрикнет или рассмеется, но вместо этого она задумчиво сказала: — Я люблю Abuela(бабушку).

— Трудно не любить ее. И давай посмотрим правде в глаза, я, вероятно, заслужил это.

Она издала что-то похожее на смех. Вроде того.

Хорошо, раз уж она перестала плакать, я могу еще немного повозмущаться.

— Ложка была покрыта болонским соусом, который она готовила, и я выглядел так, будто подрался с банкой томатного соуса, — в защиту Abuela(бабушка) скажу, что я это заслужил. — О, и после того, как она кинула её в меня, она продолжила кричать: — Tontos son los que hacen tonter'ias. Глупые люди — это те, которые делают глупости, — я запустил пальцы в волосы Рози, рассеянно поглаживая мягкие локоны. Когда она не вздрогнула, я позволил своей руке остаться там. — Abuela(бабушка) была права. Неразумно притворяться, что все в порядке, когда это не так. Когда ты держишь всё в себе, рано или поздно это выплеснется наружу.

Рози промолчала, а мое последнее заявление оставило у меня горький привкус во рту, так что после этого мы остались в тишине, покачиваясь влево и вправо, не заботясь о том, чтобы отпустить друг друга.

Когда Рози наконец заговорила снова, ее голос больше не дрожал.

— Лукас?

Прекрасно понимая, что в данный момент не было причин обнимать ее, но не желая двигаться, я ответил: — Хм.

— Что ты в себе накапливал? Когда она бросила в тебя ложку.

Почти после моего признания этого не должно было произойти, но ее вопрос застал меня врасплох.

— Я... — я запнулся, не следуя собственному совету и запихивая еще глубже все, что я держал взаперти. — Я скажу тебе, если ты перестанешь сопротивляться моей помощи. И если ты вернешься со мной в квартиру. Ты не можешь оставаться здесь.

— Разве ты не можешь рассказать мне сейчас?

— Покажи мне, что ты мне доверяешь.

Рози высвободилась из моих объятий и посмотрела на меня.

Я встретил ее взгляд.

— Вот как это работает, Грэм. Это дорога с двусторонним движением.

Она долго что-то обдумывала, затем почти неохотно сказала: — Хорошо, — после этого она громко вздохнула. — Если это твой способ спросить меня, можем ли мы быть друзьями, то хорошо. Думаю, мы можем быть друзьями.

В моей груди что-то запульсировало, на мгновение появившись и исчезнув в следующий момент.

— Друзьями, — сказал я, наконец, опустив руки по бокам, потому что друзья утешают друг друга, но знают, где провести черту. — Тогда пойдем. Я не хочу рисковать тем, что мистер Браун снова покажет нам свои яйца.

— Хорошо, — повторила она, теперь уже с большей убежденностью. — Пойдем домой, сосед.

9. Рози

Я закрыла ноутбук, не в силах больше ни секунды смотреть на свою рукопись.

Ноль из 2500 слов.

— Боже, это отстой, — сказала я в тишине и пустоте однокомнатной квартиры.

Потому что я не написала ни слова, и мне пришлось пересчитать свою ежедневную цель по количеству слов. Опять.

Я снова вспомнила вчерашний эпический срыв. О том, как я вывалила на Лукаса кучу эмоционального балагана. О том, как я потом неприлично долго обслюнявливала его толстовку. И больше всего я думала о спокойном и осторожном утешении Лукаса. О том, как он вмешался без моей просьбы. Я не ожидала этого.

И я думала о том объятии. Крепком объятии. Успокаивающем, исцеляющем, намеренном — потому что Лукас обнимал так, как будто имел это в виду, как будто все его внимание было сосредоточено на этом объятии и только на нем. Объятие, меняющее жизнь, если только что-то простое, как объятие, способно на такое.

Всю свою жизнь я была человеком, на которого полагались другие. Я разделила бремя с папой, когда моя мать ушла и оставила нас с десятимесячным Олли и десятилетней мной, которой нужно было научиться быстро взрослеть. Временами, когда папы не было рядом, я несла это бремя одна. Я была скалой посреди пруда для своих друзей, человеком, на которого они могли рассчитывать, чтобы поплакать или получить честный совет. Я брала на себя любую роль, которая мне требовалось, всегда старалась быть рядом, чтобы держать под контролем любую ситуацию или любой кризис. Всегда спокойна, всегда контролирующая ситуацию. Возможно, поэтому моя работа в качестве инженерного консультанта была такой... подходящей, такой естественной. Мне платили за планирование проектов, за экспертизу и за советы в случае кризиса. И, вероятно, поэтому я бросила эту работу, чтобы заниматься тем, что я действительно любила — тем, чем могут управлять эмоции — и это было так... освобождающе.