— Как зачем, дочка? Коровы скоро перестанут доиться, чем чай забелишь тогда?! Да и люди у нас бывают, разве дашь им чай без молока?

«Кто бывает?» — удивлялась Анай-кыс молча. За две недели, что она дома, никто не приезжал к ним. «Да и кто сюда пойдет? — думала она. — Разве этот...»

— А весной наши овечки бог даст объягнятся, будем подкармливать молодняк, — продолжала мать.

Сандан сидел в стороне и молча слушал их разговор, привычно потягивая трубку. У входа лежала большая, как телка, черная собака и не сводила глаз с рук Анай-кыс, отделявшей друг от друга смерзшиеся куски мяса и бросавшей их в кипящую воду. Куда рука — туда и собачий нос. Собака была очень старой, у нее начали выпадать зубы.

— Готово, садитесь ужинать, — сказала Анай-кыс, ставя на стол дымящийся мясной бульон.

Шооча повернулась к мужу:

— Развесь одеяло, пусть согреется пока.

Сандан взял одеяло из козьих шкур за один конец, Анай-кыс помогала отцу, подвешивая другой конец к стропилу юрты.

— Па, тяжелое какое. Сколько же здесь шкур?

— Из шести шкур, да только тепло из них давно ушло. Старое, как я, — нехотя ответила Шооча.

Начали ужинать. Сначала ели мясо, кости бросали собаке. Но она не могла с ними справиться, продолжала следить за руками своих хозяев.

— Налей ей бульону, дочка. Нельзя, чтоб у человека глаза блестели, а у собаки нос вертелся, когда другие едят, — сказала мать.

Пока Анай-кыс убирала остатки пищи, старики легли, закутавшись в одеяло. Сверху Анай-кыс набросала тулупы. Посмотрев огонь, чтобы остались хорошие угли, тоже легла, закутавшись в тулупы и прикрыв голову белым войлоком.

Было тепло, но ей не спалось. В голову приходили одна за другой невеселые мысли. То ей чудился звонок, каким она слышала его в тот день: долгий, зовущий. Теперь подруги, наверно, сдали ее книги, знают, что она не вернется. Спят сейчас спокойно в теплой комнате под простынями, закрутив на бигуди концы кос. А утром, проснувшись, будут торопиться на занятия, укладывая красиво волосы и рассказывая друг другу сны, смеяться....

А ей не до сна и не до красоты тут. Утром холодно — носа не высунешь. Вылезешь из постели — влезешь в шубу. Да если бы и была возможность, для кого ей наряжаться? Для родителей или, может, для Достака, который что-то зачастил к ним, то дров привезет, то еще что.

Она написала девчатам, да не с кем было отослать письмо, — не с ним же! Даже подумать о нем неприятно! Просила переслать ей сюда письма Эреса.

Поднявшись рано утром, как всегда, погнала овец и, оставив их на солнечном склоне, вернулась в юрту. Там уже сидел Достак-оол. Мать принарядилась, надела лучшую шубу и готовила для него чай, угощение, а сама все говорила:

— Дров у нас было мало, вот ведь послал бог такого человека — привез целые санки... Старик опять пропал, дров бы напилил. Где его носит?

Анай-кыс молчала. Она уже и раньше замечала, когда у них Достак, мать перестает стонать и жаловаться, болезни ее как рукой снимает, становится разговорчивой.

— Он, наверно, к нам поехал. Я видел недалеко от юрты всадника.

— Это он, он, — согласилась мать. — Будет он в такой мороз пасти?!

«Отец всегда так, — думала Анай-кыс, — утром уезжает вроде пасти бычков, а сам объезжает соседние аалы, а к вечеру, смотришь, возвращается».

— Напилили бы дров, дочка. Отец-то поздно, должно, вернется.

Анай-кыс даже обрадовалась, ей не хотелось сидеть вот так с ними, говорить не о чем, а потом пришлось бы одной мучиться с дровами. Она быстро поднялась, Достак — за ней. Желая похвастаться силой, он поднял самое толстое бревно на козлы, а затем, по-хозяйски взяв голыми руками пилу, проверил зубья: нет ли кривизны. Двое молодых встали по обе стороны бревна, и в декабрьский мороз скоро жарко стало обоим, запела стальная пила. Щеки Анай-кыс раскраснелись, волосы, выбившиеся из-под платка, засеребрились инеем.

Достак все чаще взглядывал на нее, несколько раз предлагал передохнуть. «Ничего», — только и отвечала она, не выпуская ручку пилы.

Когда распилили несколько бревен, выпрямилась, лицо ее пылало. Поправляя на шубе пояс, вошла в юрту. Достак остался на улице и начал колоть дрова.

Мать готовила баранину.

— Вот это парень, — начала она, как только Анай-кыс вошла. — Слова твоего мимо ушей не пропустит, все исполнит, все сделает.

Анай-кыс молчала. Куда ей деться? Здесь — мать, там — он.

— Иди, дочка, позови Достак-оола, не поел ведь даже, привез дрова и сразу за работу, — по-своему поняв ее молчание, сказала Шооча.

— Сам придет, мама.

— Уу, какая ты! Слова доброго от тебя не дождешься...

Анай-кыс не выдержала. Вскочила и, высунув голову через войлочную дверь юрты, крикнула:

— Э-эй, Достак-оол, иди поешь, мать зовет. И возвращайся скорей, говорит она, дома тебя, наверно, заждались.

— Ой-ой, позор какой! Дочь моя зовет по имени старшего, да так громко.