Нате он коротко напишет, что их встреча была ошибкой, что он любит другую. Поверит ли Ната? Легко ли поверит? Неужели она не догадается обо всем? Ведь потом, когда откроется болезнь Отара, все станет ясно. Но тогда наверняка уже будет поздно.

Он сегодня же напишет ей письмо, короткое, холодное и резкое. Как можно холоднее. Лучше вызвать в ней активную реакцию, уколоть побольнее, посильнее ударить по самолюбию. Тогда она гораздо легче забудет Отара, безболезненней выбросит его из сердца.

Отар скинул, ноги с подоконника. Небрежно выбросил окурок и присел к столу. Он решил сейчас же написать Нате. Взял чистый лист бумаги, авторучку и стал обдумывать первые слова. Долго он думал, не зная, с чего начать. Слова не шли. Он отшвырнул ручку, встал, заходил по комнате.

Нет, пока Ната не сдала в аспирантуру, он не должен писать! И облегченно вздохнул — впереди еще три месяца.

Сейчас он был совершенно спокоен и сам удивлялся своему спокойствию.

«Разве арестанту, которого приговорили к смерти, приходится не хуже моего? У него ведь не остается ни малейшей надежды, когда его ведут на расстрел. А у меня в душе еще теплится искра надежды. Мне отпущено три года жизни. А там, возможно, и медицина скажет свое слово…»

Отара потянуло на улицу. Он уже мысленно составил для себя особый календарь. В нем было тысяча девяносто пять дней. Завтра он сорвет первый листок. А сейчас — на улицу, скорей на улицу!

Он достал из гардероба рубашку с погончиками и металлическими пуговицами. Оделся, по обыкновению, неторопливо. Тщательно зачесал светло-каштановые волосы. Провел ладонью по щеке, недовольно покачал головой. Достал из ящика электробритву и побрился.

«Неужели человек так легко свыкается с мыслью о смерти? И может быть, я оттого спокоен, что надежда во мне пересиливает чувство обреченности?»

Он положил электробритву в ящик, задвинул его коленом и вышел из дому.

Был жаркий летний вечер.

Тамаза Яшвили разбудил настойчивый звонок телефона. Он взглянул на часы — кому это приспичило в такую рань — и удивился, было одиннадцать. Поспешно вскочил и схватил трубку.

Звонил Отар Нижарадзе.

Он сказал всего несколько слов. Тамаз окаменел. Рука его продолжала сжимать трубку, в которой звучали прерывистые гудки отбоя. Позже, вновь и вновь переживая ужасные слова, сказанные ему Отаром, он никак не мог восстановить в памяти чувства, вызванные в нем внезапной вестью о гибели Важа Лагидзе. Отчетливо запомнилось одно — он ощутил скорее физическую, нежели душевную боль, но и эта боль не поддавалась определению. Только одно и сохранилось в памяти — будто ледяная волна окатила его с головы до ног в тот миг.

«Важа Лагидзе погиб», — Тамаз положил трубку и поплелся к постели. Он не лег, а надел очки и опустился на край кровати.

«Как погиб? Где погиб?..»

Тамаз оделся и помчался в больницу. Отар сказал, чтобы он приходил к моргу Первой больницы.

«Может быть, не погиб, может быть, выжил, а Отар толком не разобрал?.. Может быть, выжил, может быть, выжил…»

Тамаз сначала злился на себя, что не расспросил Отара подробнее. Но сейчас он даже чувствовал некоторое облегчение, что ничего не знал наверняка. Все-таки оставалась какая-то надежда. Он не знал, где и как погиб Важа, но в одном был уверен — несчастный случай связан с машиной.

«Наверняка врезался во что-то или занесло…»

Тамаз Яшвили приблизился к огромным железным воротам больницы. У него был такой вид, что привратник сразу догадался, куда он идет, и молча пропустил его.

Огромный двор больницы Тамаз пересек почти бегом. Расспрашивая встречных, нашел морг. Издали увидел группу понуро стоящих людей, отыскал глазами Отара и поспешил к нему. Засунув в карманы длинные руки, Отар перекатывал сигарету из одного угла губ в другой. Внешне он казался спокойным, чересчур спокойным, будто ничего не случилось.

Сразу пропала надежда, которой тешил себя по дороге Тамаз, но все же спросил:

— Погиб?

Отар махнул рукой.

— Где, как?

— Перед своим домом. Только выехал — врезался в автобус.

— И сразу умер?

— Вероятно. Иначе и быть не может. Машина так искорежена, не узнать…

— Почему я не крикнул ему еще раз, никогда себе этого не прощу! — в который раз повторял невысокий, седоватый мужчина лет сорока. Несмотря на седину, он выглядел довольно моложаво.

Тамаз не знал его. Постепенно из разговоров он понял, что седоватый был соседом Важа Лагидзе. Каждому вновь пришедшему он начинал рассказывать, как, собираясь на службу, крикнул Важа, чтобы тот подождал его, но Важа не услышал, вырулил на проспект Чавчавадзе, и в ту же минуту автобус переехал его «Москвич». «Переехал», — именно так говорил он. Это слово седоватый повторял каждый раз, пересказывая случившееся, будто оно помогло более наглядно нарисовать картину гибели Важа. И с искренним сожалением неизменно добавлял: «Услышь он мой крик и повремени секундочку, тот бы никак не столкнулся с ним».

Эта «секундочка» почему-то раздражала Тамаза. Кто сосчитает, сколько таких «секундочек» выпадает в жизни на долю каждого, а человек и не подозревает об опасности, которую отвела от него «секундочка». Она становится очевидной только после гибели человека. Поэтому разговоры о «секундочке», которая могла избавить человека от смертельной опасности, от смерти, казались Тамазу бессмысленными.

Все ждали. Разговаривали почему-то вполголоса, почти шепотом. Время летело незаметно. Пошел четвертый час, как они толклись здесь. Некоторые жалели семью погибшего, другие только детей, оставшихся без отца, после чего следовало избитое, банальное философское заключение — «дети вырастут, а умершего не воротишь».