За пять минут до их прихода в мастерской начался обеденный перерыв. Часть рабочих куда-то ушли, но большинство оставались на местах. Гробовщики, покрутив в ладонях и встряхнув бутылки с кефиром, садились на гробы и с аппетитом приступали к еде. Уплетая хлеб с колбасой, они играли в шашки на куске фанеры, расчерченной углем.

Гробы, равно как и могилы, существенно отличаются друг от друга. Одним предназначались капитальные домовины, вытесанные из дубового ствола, другим — гробы попроще, буковые, обитые черной тканью, третьим — совсем простые, сосновые и еловые, выкрашенные краской. Все это имеет важное значение для близких покойного, для родственников, соседей, доброжелателей и врагов, и никакого — для самого усопшего.

Большая часть гробов была изготовлена впрок, без заказа. Сколачивали их, исходя из среднего роста граждан. Некоторый лишек не имеет никакого значения для будущего вечного их обитателя. Да, люди ходят по улицам и на службу, планируют что-то, строят дачи, готовятся к путешествиям, грозятся стереть кого-то с лица земли, кому-то сулят золотые горы, им и в голову не приходит, что гробы для них уже сколочены и прислонены к стене или на них верхом сидят мастеровые и с аппетитом уплетают за обе щеки.

Тамаза охватило отвратительное чувство бренности человеческой жизни. Он повернулся и вышел. Не дожидаясь Отара, сел в машину. Шофера не было, видимо, отдыхал где-то в тени. Кузов машины раскалился на солнце, сидеть в ней было невозможно. Тамаз вылез, заметил неподалеку дерево и направился к нему. Около дерева он увидел мальчика с духовым ружьем, который, присев, караулил птиц. Напряжение мальчика невольно передалось и Тамазу. Боясь испортить «охоту», он замер на месте, не чувствуя, что остановился на самом солнцепеке.

— Уже целый час вот так подстерегает! — донесся до Тамаза знакомый, хриплый голос. Тамаз обернулся — перед ним стоял грязный, приземистый мужчина, тот самый, что повстречался ему жуткой ночью на безлюдной улице. Гнилые редкие зубы. Злой блеск глаз. Старые ботинки. Тамаз сразу услышал ровное поцокивание железных подковок.

«Он, в самом деле он!»

— Я только что видел вас в мастерской. Вам стало не по себе, по лицу заметно. — Незнакомец отвратительно ухмыльнулся.

— Наоборот, в мастерской я успокоился, наглядно убедившись, что цена жизни — копейка! — растерянно ответил Тамаз и тут же рассердился на свою болтливость.

— Ах, значит, вы убедились, что цена жизни — копейка? — В глазах незнакомца вспыхнула злая искра. — Вот, понаблюдайте за этим молокососом, битый час торчит на солнцепеке, ждет, когда птичка прилетит. Не знает, что в это пекло тут ни одна птаха не появится. Ну и что, он готов еще час проторчать в засаде, а если домой не загонят, и до ночи просидит. Вы думаете, ему интересно стрелять в цель? Нет, он бы поставил себе коробок да палил по нему, сколько влезет. А он поджидает птиц. Стрельба, молодой человек, тогда доставляет удовольствие, когда влечет за собою смерть, смерть!

Тамаз снова услышал знакомый дребезжащий смех. Мальчик с ружьем в руках по-прежнему караулил птиц.

— Тамаз! — долетел крик Отара.

Тамаз Яшвили очнулся, огляделся — незнакомца и след простыл. Отар стоял у машины и махал рукой. Только сейчас Тамаз осознал, что стоит на самом солнцепеке. Он достал платок, вытер пот и пошел к машине.

Буфет гостиницы «Тбилиси» был пуст. Покинув стойку, Гриша дремал за столиком. За другим сидели Отар с Тамазом и молча ужинали. Временами Тамаз застывал с вилкой на весу, взгляд цепенел, потом он встряхивал головой и продолжал есть.

— Гриша, дорогой! — Отар постучал ножом по пустой коньячной бутылке и показал, неси, мол, вторую.

Гриша открыл покрасневшие глаза, тяжело поднялся, зашел за стойку и откупорил новую бутылку.

— Когда я увидел глаза Важа, мне почудилось, что он вот-вот окликнет меня! — неожиданно произнес Тамаз.

Отар ничего не ответил, молча опрокинул рюмку.

— Какой он все-таки несчастный! Можно ли было представить, что он погибнет! Какой он был веселый, жизнерадостный. Я никогда не видел его грустным. Всегда завидовал ему, считал его самым счастливым на свете…

— «Самым счастливым»! — усмехнулся Отар Нижарадзе. — К нам во двор приходит один мальчик, мацони приносит. Ему девять лет. Он из Цхнети. В семь утра он уже в Тбилиси. Простой подсчет показывает, что его будят не позднее шести, чтобы к семи он поспел в город. Понял, в шесть часов утра. Потом этот мальчик взваливает на себя тяжелую ношу и ходит по дворам. У матери больное сердце, и она не может подниматься по лестницам. В то же время его ровесник, сынок моих соседей, краснощекий и гладкий, как тюлень, досматривает сны, а едва проснется, его сразу, как индюшонка, начинают кормить, оберегают от сквозняков. Ничего не скажешь, забота. Поставь этих двоих рядом и невольно подумаешь, почему одному такое счастье, а второй — обездоленный. Но как только в твоей голове появится эта мысль, начинается твое заблуждение. Никто не скажет, который из двоих счастливее.