«Любопытно, что он скажет? Как выберется из тупика?»

Однако Рамаз сразу открыл глаза, выпил водку, поставил рюмку на стол.

— Не знаю, с чего тебя прохватили подозрения, — энергично и дерзко начал он вдруг, пристально глядя на пуленепробиваемый лоб Шадури, словно пытаясь рассмотреть, какие мысли родятся сейчас за этакой броней. — Но учти, эту тему я обсуждаю с тобой в последний раз. В дальнейшем ты не услышишь от меня ни слова. Ты волен верить, волен не верить тому, что я скажу тебе. Я понимаю, твои подозрения больше всего усугубило мое знание языков. Между прочим, дражайший Сосо, ты не оригинален. На протяжении нескольких месяцев мне довелось множество раз выслушивать подобные соображения. Еще больше, видимо, шептались за моей спиной. Мне думается, что люди, претендующие на просвещенность, должны знать, что человеческий мозг состоит из миллионов, а может быть, и миллиардов клеток. После лечения большинство их, видимо, восстановилось, а те, на которых были запечатлены ты и иже с тобой, атрофировались. Что поделаешь, от судьбы не уйдешь!

— Еще и насмехаешься!

— Мне и в голову не приходило насмехаться. Я просто расставляю точки на «i». Заодно, чтобы потом не явилось неожиданностью, добавлю: я хорошо играю на пианино, о чем вы — ты и остальные мои дружки, чьих имен и фамилий я не помню, — понятия не имеете. Не имеете по одной очень простой, но для вас трудно постижимой причине — у меня никогда не возникало желание сесть за пианино в вашем присутствии.

Рамаз почувствовал, что страх прошел, наэлектризованные нервы разрядились. На душе как будто полегчало. Он ощущал удовольствие от своего категоричного, несколько насмешливого тона. Потянулся к сумке с деньгами и так поднял ее, словно подчеркивал, что забирает принадлежащее ему.

— Не будь сейчас глухая полночь, я бы продемонстрировал тебе свое исполнительское искусство. Короче говоря, как только выдастся случай, я сяду за пианино, и ни ты, ни остальные мои коллеги не стройте изумленных глаз!

«Коллеги!» — С какой насмешкой и многозначительностью произнес Коринтели это слово! Он чувствовал, что держится достойно и мужественно. Мужественно и дерзко.

Сосо Шадури не был ни легковерным, ни легко признающим свое поражение человеком.

Два подозрения не давали ему покоя. Первое даже самому Шадури казалось беспочвенным. «Да Рамаз ли это Коринтели?» — возникла мысль, и он досадливо отогнал ее.

«А кем еще он может быть? Двойником Рамаза? Близнецом? Исключено. В больницу мы проводили настоящего Рамаза Коринтели и оттуда получили его же», — успокаивал он себя.

«А Рамаза ли Коринтели получили? — снова врывалось в окно выставленное в дверь подозрение. — Я же не присутствовал при его выписке. Услышав от приятелей о странной перемене с ним и знании языков, я воздержался от встречи, покуда все не уточнил. В самом деле, Рамаз ли это?»

«Конечно Рамаз!» — как будто окончательно отверг он первое подозрение еще в ту минуту, когда после долгих колебаний решил встретиться с Коринтели.

Со вторым он ничего не мог поделать, да и причина, откровенно говоря, была куда как веская.

«Он всегда казался нам туповатым, но настырным и отпетым парнем. Неужели все три года он водил нас за нос? Если водил, какую преследовал цель, что замышлял?»

Ум Сосо Шадури напоминал песочные часы. Когда, казалось, все мысли и подозрения перетекли из верхнего конуса в нижний, чья-то неведомая рука тотчас же переворачивала их, а опустошенная голова сызнова наполнялась подозрениями. Шадури никак не мог проникнуть в замыслы Коринтели, никак не находил объяснение и толкование поступкам давнего дружка. И только в одном он был убежден — после болезни Коринтели невольно выдал себя. Сосо уже понял, что за птица этот Рамаз. Теперь оставалось выяснить одно: для чего понадобилось ему скрывать свои знания и образованность? «Какую цель преследовал желторотый юнец, прикидываясь перед друзьями балбесом? Может быть, нищий парень мечтал урвать свой куш, а потом сделать нам ручкой?»

Сосо чувствовал, что чем больше он думает, тем сильнее запутываются тропки темного и душного лабиринта.

Одно было ясно — Рамаза следует остерегаться, доверять ему нельзя!

«На сегодня довольно! — решил вдруг Шадури. — На следующем сеансе авось раскопаю глубже. Встретится с ребятами, там увидим, чем он дышит».

— Из твоих слов я не вынес никакого вывода, но жизнь впереди, — примирительно сказал он и щелкнул пальцами.

Рамаз понял, что Шадури подает кому-то знак. И не ошибся. Из спальни вышли двое. Один молодой, лет двадцати двух. Второму лет сорок, а может быть, все пятьдесят.

Рамаз смешался и возмутился. Поступок Шадури показался ему предательством, но он понял, что не стоит вставать на дыбы. Он должен пройти еще одно испытание на выдержку. Полуобернувшись, он как ни в чем не бывало внимательно оглядел вошедших. Юнец не походил на тбилисца. Из западной Грузии, должно быть, решил Рамаз. Второй — типичный столичный житель. Молодой, видимо, еще не нюхал пороха, зато по виду тбилисца можно было безошибочно определить, насколько тот беспощаден и жесток.

Рамазу почему-то хотелось обнаружить на лице пожилого шрам.

Не нашел.

«А подошел бы ему!» — улыбнулся он в душе.

Боясь выдать нахлынувшее волнение, Рамаз не решался заговорить. Наконец удачно найденная фраза убедила его, что он вполне держит себя в руках. Он снова откинулся на спинку кресла, беззаботно поставил кожаную сумку на стол и невозмутимо заметил:

— Долго же сидели они у тебя взаперти.

— Я их снабдил, чтоб не скучали.

— Вот что значит откровенность! — Рамаз спокойно, но твердо и выразительно посмотрел на Шадури.