Исправник был по-утреннему бодр, свеж, выбрит и густо надушен. Во влажных волосах еще лежали следы гребня. Накануне он допоздна и невезуче играл в карты у земского начальника и перед сном поругался с женой. Утро обещало быть сердитым и натянутым, но вдруг приехал из Тюмени шурин, брат Степаниды Николаевны, и супруги так обрадовались гостю, что забыли о ссоре и казались сами себе на редкость счастливой парой. Утром вместе с гостем долго пили из тонких чашек чай со свежими сливками и вкусными подовыми пирогами. После чая Ксенофонт Павлович и шурин насыто в приятной беседе выкурили по две папиросы, то и дело заливаясь смехом. Степанида Николаевна, убиравшая со стола, не знала истинных причин мужского веселья, но была тоже оживлена и, взглядывая на них, цвела улыбками. Слегка охмелев от еды, табака и смеха, чувствуя радостную силу в каждой своей жилке, исправник спустился в управу. Усевшись за стол и не имея неотложных дел, начал прием посетителей.

— Заходи, заходи, — увидев в дверях Огородова, исправник по-дружески приветливо поднял навстречу ему белую пухлую руку. — Легок ты, брат, на помине. Как узнал-то? Здравствуй, здравствуй. Садись. Как, спрашиваю, узнал-то?

Огородов мгновенно заразился веселым настроением исправника и, забыв о своих раздумьях, открыто удивился:

— Это вы о чем, Ксенофонт Палыч?

— Ну конечно, черт возьми, откуда тебе знать. Так вот слушай. О нет, нет, погоди… Ты все-таки скажи, как ты оказался здесь? Кто тебя звал?

— Никто, господин исправник. Я сам приехал. Прошу вас, то есть вашего разрешения съездить в Усть-Ницу.

— Зачем? Это ведь уже не нашего уезда.

— Мать стара, Ксенофонт Палыч, больна, приходится думать о новой хозяйке… И все такое.

— Ах вот оно что. Дак так бы и говорил, что собрался жениться. Это, что ли?

— Ну до этого пока не дошло, — как-то легко и бездумно солгал Семен и тут же подтвердил: — Не дошло, говорю, но приходится думать: дом, скотина, хозяйство.

— Позволь, позволь. Мы же осенью виделись у старосты, ты ничего не говорил.

— Не к слову было, господин исправник.

— Так. Не к слову. Хм. Но почему из Усть-Ницы? Тебе что, мало своих? В Межевом отроду невестам нет переводу. Нет, Огородов, ты погоди. Ты тут кидаешь какие-то петли. Извиняй, брат, но что-то темнишь. Давай начистоту. А ну-ка, назови ее. Кто она? Чья? Ведь я корнем-то ницинский и тамошних кое-кого знавал. Варвара, говоришь? Варвара, Варвара. Так. Так. Алексеевна, говоришь? Эге, да ведь это Алексея Вострого — Варька. Она? Она и есть. Так она же в Туринске вроде жила. У ссыльной в услужении. Где ж ты ее высмотрел? А? Ну, скажу, губа у тебя не дура. Да, скажу я тебе, девица благоустроенная. Оченно даже. Так вы что, успели и сговориться? Удалой ты, однако, Семен Огородов. Но придется с этим погодить. Нет, ты посиди, посиди. Я тебе, брат, такое скажу — в ножки поклонишься.

Исправник взял со стола ключи, щелкнул замочком и из левой тумбы стола выдвинул ящик, указал в него глазами:

— Из твоего дела мне известно, что ты закончил агрономические курсы при петербургском Лесном институте. Так? Идем дальше. Лет семь-восемь тому наше земство на кабинетных, сиречь на казенных, землях по речке Мурзе учредило сельскохозяйственную ферму: завезли туда скот, машины, поставили жилье, наняли людей и все прочее. Слушай дальше. Но дело не заладилось. Денег туда вбили — сам черт не сочтет. Уйму. Однако ведь и бросать на полдороге неразумно. Вот и решено — все-таки поставить хозяйство на ноги. Года два туда приехал новый управляющий, чуть постарше тебя, боевой, хваткий, смекалистый, но сказывают, и он не тянет. И вчера у земского начальника состоялся разговор: нужен на ферму техник-агроном. А где взять? Тут-то я о тебе и вспомнил и выдал тебя за нового Докучаева.

— Это почвовед, Ксенофонт Палыч.

— Но аграрник же? Вот то-то и есть. И как же тут было земству не согласиться. А дальше так. Женитьба твоя никуда не денется, а настоящим делом тебе пора заняться. Жалованье твое положено тысячу рублей годовых с готовым жильем, топливом и лошадь, тоже казенная. Одно слово, Огородов, — больше тысячи целковых и с приварком. Видал ты их когда-нибудь? То-то же. А теперь и смекни, куда это тянет, ежели полушубок из шести овчин смотрит у нас на семь рублев. Вот и облагородишь себя мало-помалу. Тогда и о свадьбе резон подумать. Я сам, если хочешь, отцом посаженым поеду. А то выдумал в своей истасканной шинелишке свататься. Да еще в чужую, дальнюю деревню. Сам, видать, смеху не боишься, так невесту пощади. Да, погоди-ка, а как с долгом? Или так разбогател, что и на свадьбу замахнулся?

— С долгом, Ксенофонт Палыч, как оговорено, к рождеству из рук в руки.

— А свадьба?

— Ума не приложу.

— Я так и знал, черт возьми. Так вот, Огородов, слушай, брат. — Исправник хлопнул по столу ладонью и властно вскинул подбородок: — Все. Считай, что судьбу твою решили мудро и справедливо. Сувоев! — исправник щелкнул пальцами.

В кабинет влетел солдат Сувоев, второпях застегивая шинель не на ту пуговицу и закрывая ладонью жующий рот.

— Укажешь господину Огородову земскую управу и представишь там инспектору Колышкину. Колышкина-то знаешь?

— Должон.

— Что должон?

— Знать должон.

— Я тебя, Огородов, люблю, потому как ты из мужиков и хочешь вырваться из нужды своим умом, своими руками. Боже милостивый, как нужны нашей деревне такие умные и мастеровитые хозяева. А ты, Сувоев, чего встал? Иди, сказано, одеваться… Я знаю, Огородов, ты работал и учился. Разве легко было. А хочешь, скажу, что тебя вело? Мы, брат, выходцы из мужицких изб, все прошли, как сказал поэт, этот славный путь. А вело нас святое желание послужить народу родному. Хоть это и громко звучит, и для кого-то, может быть, равно подвигу, а тебе, крестьянскому сыну, на роду писано, для тебя это необходимость. Вот и послужи, чтобы потом не краснеть за молодые порывы. Тоже небось думал, да и говорил, — нет, ты, пожалуй, не из тех, чтобы говорить, но думать думал — не отрекайся. Думал, конечно, отдать все силы, а то и всю жизнь за землю, за мужика-страдальца. Было, спрашиваю?