Семен был крайне удивлен словами старосты об Акулине и радостно хотел вспомнить ее покорные красивые глаза, но не вспомнил, потому что сами собой закипали на сердце ласковые слова то ли для Акулины, то ли для ее брата, — этого Семен тоже не понял.

— Иван Селиваныч, та…

— Ладно, ладно, — оборвал староста и злобно махнул рукой: — Зорите до конца. Но третью пудовку вынь да положь. — При этих словах он отошел в угол амбара, по пути пнул метлу и стал выбрасывать к дверям пустые мешки. — Зарок, зарок — никому ни зернышка. Сдохните все. Передохните. Да чтобы я…

Семен в разговоре со старостой не сообразил сразу, до каких же размеров вырос его долг, но когда вернулся домой и подсчитал, то сперва удивился, потом осерчал и наконец оробел. Старосте надо было отдать половину намолота. И тотчас перед Семеном встало множество неразрешимых вопросов: а чем жить? Чем кормить скотину? А семена под новый урожай? А долг исправнику? Но самая горькая мысль, как это часто и бывает, пришла последней: свадьба. Где взять денег на сговор, подарки и, наконец, на саму свадьбу? Правда, с Варварой не было еще уговору о сроках, но Семену казалось, что свадьбу надо сделать не позже рождества. «Вот оно, горькое-то присловье: бедному жениться и ночь коротка, — мучительно думал Семен. — Но если все-таки не откладывать — значит, обоим один путь — прямо из-под венца и в батраки. Да ее старики небось и говорить со мною не станут. Скажут, с какими глазами едешь ты, добрый молодец, сопли зелены, свататься за тридевять земель. А и правда истинная — с какими? Но ведь это, выходит, всему конец. До другого года? Но что изменится? Те же земли, те же убогие намолоты, те же нехватки и долги. Но как же быть? Ехать к ней или не ездить? Ехать затем, чтобы отказаться в глаза? Экая подлость. Как-то выходит у нас все наобум, — подумал Семен о себе и брате Петре. — Кинемся с головой, а потом начинаем размышлять. Оттого и выходит все не как у людей. Надо написать ей: она умная и поймет. Она непременно поймет. Нет, лучше все-таки съездить и повидаться. Должно же как-то все решиться к лучшему. Э-э, одна голова хороша, а две все лучше».

Он представил, как увидит Варю, как оба они обрадуются встрече, как на губах ее притаится милая насмешливо-лукавая улыбка, и ему захочется не только поцеловать эти губы, но и потрогать пальцами ее улыбку. Ехать.

Но как только он приходил к твердому решению, в душе его тотчас же поднимались самые противоречивые мысли. Теперь вся его любовь представлялась ему губительной для Варвары, он переживал приступы жалости и страха за нее и, само собой, преувеличивал горести и беды, ожидающие их. «Ну хорошо, — рассуждал он, — привезу я ее сюда, в Межевое, а что ее здесь ждет? Бесконечная, изнурительная работа и никакого просвета. Уже через год она станет обычной деревенской бабой, у которой от забот и нужды погаснут все порывы, и в смиренной задавленной душе ее останется только одно бабье милосердие. Если я не скажу ей обо всем этом — значит, я обману ее и не будет мне прощения». И он опять менял свое решение. Но тут же живо и ясно представлял ее глаза, ее улыбку, ее смуглые, еще не изувеченные работой руки, и в такие радостные минуты она казалась ему не только милой и красивой, но и старше, мудрее его, и он хотел довериться ей, надеясь на то, что она не может не знать их совместного истинного пути. Значит, ехать.

Уже пали первые холода. Ветры, откуда бы ни дули, пахли снегом. У мужиков топились овины. Бабы вставили по избам зимние рамы. Охранные стекла отпотели, и ребятишки рисовали на них петухов и зайцев. Когда исписанные стекла начинали слезиться и прозревать, меж рам рдяно светились положенные туда матерью кисти рябины, и лето, с которым еще вчера не чаялось расставание, вдруг улыбнулось далеким прощальным приветом. И веселой грустью осветились детские глазенки, увидевшие сквозь согретые окна в голых ветвях берез красивых снегирей, необманных ворожеев настоящей суровой зимы.

Первой санной дорогой Семен выехал в Туринск, чтобы попросить у исправника разрешение съездить в Усть-Ницу. Семен был рад, что наконец-то собрался, однако не мог не думать о предстоящем нелегком разговоре с Варей, и на него неизменно находила робость, какое-то унылое раскаяние. Так и не уяснив окончательно, верно ли он поступает, Семен приехал в Туринск.

В присутственной комнате полицейской управы, за шатким залощенным одежинами барьером, сидел молодой худолицый писарь и, поправляя на носу железные очки, с правым расколотым стеклышком, от усердия высунув язык, скрипел по бумаге пером. Солдат Сувоев, облокотившись на барьер, взахлеб нюхал табак из спичечного коробка и, заводя глаза, грозился чихнуть, но только краснел и косоротился. Увидев Огородова, не узнал его, однако коробок с нюхательным табаком завернул в красную тряпицу и упрятал в карман. Усы его и старый суконный мундир, с широким засаленным воротником и оттянутыми полами, был обсыпан табачной пылью, и солдат стряхнул ее.

— По какому делу? Ах, господин Огородов. Здравия вам желаем. Исправник Ксенофонт Палыч скоро спустятся. У них шурин в гостях. Вот чай отопьют и…

— Сувоев, — писарь хмурым взглядом поверх очков срезал солдата и, возвращаясь к бумагам, сказал: — Тебе говорено было что?

— Молчу, господин писарь. — Солдат втер ладонью остатки табачной пыли в сукно мундира и, строгий, прямой, вытянулся у дверей, ожидая, когда на лестнице раздадутся шаги исправника.

В дверь сунулись два мужика, в полушубках, низко перетянутых опоясками, с опухшими и красными от ветра лицами. У одного за борт шубы были сунуты рукавицы.

— Назад, — непреклонно скомандовал Сувоев и выдернул у них дверь, захлопнул. — Лезут, хоть в рыло тычь.

Но вот сверху послышались быстрые и легкие шаги, солдат узнал их сразу и, отмахнув дверь, замер, вытаращив глаза.

— Сувоев, — крикнул из сеней исправник и щелкнул пальцами. — Сувоев, черт, почему народ?

Солдат встрепенулся и хотел что-то сказать, но исправник, ни на кого не глядя, пролетел в свой кабинет и оттуда опять громко спросил:

— Сувоев, угаром пахнет. Опять рано закрыл?

— Никак нет, вашество. В самую пору. — Сувоев, не переступая порога, заглянул в кабинет и носом потянул воздух. — Никак нет, теплынь и воспарение. Угаром несло бы.

Исправник, выкладывая на стол из карманов спички, папиросы, ключи и платок, сказал, не поглядев на солдата:

— Поднимись наверх к Степаниде Николаевне, — на базар сходишь. Да быстро у меня.

— Слушаюсь.

— Давай, кто там есть, — исправник щелкнул пальцами, одернул туго, но ловко сидевший на нем китель с золочеными пуговицами и малиновым кантом по вороту.