Даже самое приветное, сказанное ею за всю дорогу, не передало ему того волнения, которое уносил он, вспоминая ее глаза, ее опущенное лицо, полное прощального признания. Перед тем как повернуть за угловой дом, он оглянулся и увидел, что к ней подошел молодой рослый, в сапогах и поддевке, приказчик и о чем-то весело заговорил, легко и сильно качнув ее воз за обтяжную веревку. Семену показалось, что он даже услышал заливистый смех приказчика, который смеялся чересчур широко и звонко, гордясь тем, что, несомненно, обворожил и покорил Варю своим городским положением, щегольской поддевкой и своей смелой силой. Семена вдруг захлестнуло жгучее чувство обиды и ненависти и к приказчику, а более того — к Варе. Он винил и ненавидел их обоих за то, что они в давнем сговоре, за то, что он обманут ими, бессилен против них, и оттого мстительный гнев подступил к самому его сердцу.

Спускаясь с горы к присутствиям по мокрой и грязной дороге, Семен немного отвлекся от своих тревожных мыслей, а когда вернулся к ним, то на все поглядел иначе, будто отрезвел и понял, что долгая жизнь взаперти, в неволе так отемнила его, что он готов броситься на любое пятнышко света, веруя в него с беззаветным восторгом.

«Мне бы, дураку, давно понять, что жизнь не этим началась, не на этом кончится: ведь не клином же сошелся белый свет на первой встречной, — зло выговаривал он сам себе. — Право, будто я телок, какого выпустили из темного хлева на поляну, и он от восторга будет брыкаться, выделывать козла, и весь мир для него, все мыслимое счастье — в этой полянке и подскоках на ней. По моим летам, совсем глупо. Еще бы не глупо-то, домой водворен по этапу, явился гол, как кол, а дома небось мать надорвалась на работах в хозяйстве — ни коровы, ни лошади, а ему далась дурь — первая юбка свела с ума. Ведь это стыд. Мальчишество. Не о том думаешь, Сеня, перед родным-то порогом. Потерял я опору, но пойму, господи, помоги только».

Двухэтажный дом земской полиции стоял на углу церковной площади и Съезжей улицы. Мимо него шли и ехали все, кто попадал в город по Тюменскому тракту, кто направлялся на Верхотурье и, наконец, те, что спускались к перевозу, когда спадала вода в Туре и между берегами начинал сновать паром. Дом был сложен из красного, крепкого обжига, кирпича с высеченным незатейливым орнаментом вокруг окон, едва приметными пилястрами во всю высоту стен, а над каменным крыльцом в две ступеньки был навешан с полукруглой кровлей открылок, опиравшийся на железные витые столбы. Под окнами нижнего этажа была вкопана широкая лавка, залощенная шубами и сермягами, замазанная втертой смолой, а в землю под нею втолочены щепье, окурки, ореховая скорлупа, ветром занесенная соломенная труха.

Так как была страстная неделя, канун пасхи, то возле дома полиции не было ни души, а по изглоданному лошадьми бревну коновязи гулял голенастый петух и сердито захоркал на Огородова, когда тот прошел мимо.

Семен поднялся на крыльцо и за медную ручку дернул высокую, в деревянной резьбе, дверь — она оказалась плотно закрытой, как впаянная. Он спустился к лавке, сел и взялся щепой очищать сапоги от грязи.

— Ты кто такой есть, эй, там? — услышал он над головой чей-то властный голос и, оглядев верхние окна, в одном из них, в угловом, увидел усатую голову с неприбранной шевелюрой.

— Кто таков, спрашиваю?

— К исправнику. Отметить прибытие.

— Высланный?

— Так точно. В Межевое.

— Огородов?

— Он самый.

— Тогда жди.

В окне что-то странно щелкнуло, и вылетел папиросный окурок, упал в мокрую канаву, створку захлопнули, а через недолгое время резная дверь распахнулась. На пороге, укладывая большой запорный крюк на косяк, появился старый прямой солдат в синем узком мундире, вероятно только что выбритый до сухого блеска кожи, с остатками мыльной пены на висках.

— Пожалуйте, — пригласил он Огородова и оглядел улицу, нет ли еще посетителей, а пропуская его мимо себя, добавил: — Ксенофонт Павлович Скорохватов — фамиль нашего исправника. Понял? Они сейчас спустятся. Канунное дело, у нас ноне и дверь на заложке. Ставьте сюды — тут покойно.

Огородов поставил чемодан на скамейку рядом с ведрами и увидел, как по широкой лестнице спускался усатый офицер, тоже в мундире, но в золотых погонах. Он на ходу застегивался и приглаживал шевелюру. Ловкие в обтяжку сапожки на нем празднично поскрипывали. Солдат бросился к внутренним дверям и рывком растворил их. Сам вытянулся во фронт, кося глазами на исправника.

— Здравствуй, здравствуй, Огородов, — закричал исправник, еще не дойдя до нижней ступеньки и громко, как из пугача, щелкнул пальцами. — А то я не знай, что и докладывать по начальству. Нету и нету. — Он подал руку Семену и, откинувшись на сторону, стал рассматривать его. — А бумага давно получена. Хорошо теперь. Некрасивая штука, Семен Огородов, домой по этапу. Да еще в канун престола. Как, по-твоему? А?

Они прошли через приемную с дощатым барьером и низким потолком, на котором висела лампа с чистым стеклом — пахло мытыми полами, керосином и осадками табачного дыма. О тусклые, состарившиеся стекла бились вялые спросонья мухи. В кабинете исправника было посвежее, на окнах висели занавески, деревянная мебель была обита простым, еще не заюзганным тиком. На большом письменном столе, заслонившем весь передний угол, в глиняной вазе распустились веточки вербы. Исправник сел за стол, Огородову указал на диван у окна, достал ключи из кармана брюк.

— Сувоев, — крикнул он и, вскинув руку, щелкнул пальцами. — Сувоев, черт, открой же окошко: ведь нечем дышать. Сколь раз говорил, не курить в помещении.

— И то, Ксенофонт Павлович, гоню всех, — оправдывался солдат, раздирая плотные створки рамы. А Огородов тем временем разглядывал исправника: он весь сытый и крепкий, широкий, в наборе морщин, лоб чересчур выдался вперед, отчего все лицо гляделось тяжелым, зато маленькие острые глазки бегали под ним юрко и живо, а молодые враспыл усы так брызнули с верхней губы, что, кажется, приподняли и чуть-чуть вывернули ее.