— Но ведь, Иван Селиваныч, надо же открыть глаза людям на эту самую заединщину.

— Пока не к чему, Семен Григорьевич, — с явным повелением сказал староста и, пожалуй, первый раз, но твердо поглядел на Огородова своим единственным и потому упорным глазом.

На крыльцо вышел ссыльный постоялец Исай Сысоич Люстров, гололобый, розовый и взлохмаченный со сна, в том же не сходящемся на животе синем жилете, в тех же мягких брюках со штрипками и тех же новых лаптях на босу ногу. Он важно, не глядя по сторонам, прошествовал мимо, направляясь за сарай.

— Здравствуйте, Исай Сысоич, — поклонился вслед ему староста.

— Здравствуй, здравствуй, — отозвался Люстров и, не повернувшись, с высоко поднятой головой скрылся за постройками.

— Гордый больно Исай Сысоич-то. Не знай, как и подойти к нему. Не любит начальство. С вами-то как?

— Да ведь мы с Петей день-деньской в работе. Уезжаем — он спит и приезжаем — спит.

— А уж умный-то, должно быть. Весной земли на гарях надо было вымерять, всем обществом звали — не пошел. Теперь вот еще, Семен Григорьевич, накидка вашему двору за общество — шесть рублей. Режут нас без ножа недоимки. Уж вы скажите Петру, чтобы принес. Пятница — крайний срок.

— Это уж вы, Иван Селиванович, сами с Петей. Я в эти дела пока не вхож.

Мимо и, опять глядя вперед только, с важностью прошел Люстров и, сделав несколько приседаний на мостках, поднялся на крыльцо, помахал руками, делая вдохи.

Петр стоял в углу двора у колодца и вроде с кем-то разговаривал. Староста позвал его и, поклонившись Семену Григорьевичу, пошел со двора. Петр направился за ним.

Дворы Кирьяна Недоедыша и Огородова были разделены постройками, а в конце — высоким забором, рубленным в паз. В самом углу забор был как бы разорван колодцем, вырытым в свое время прямо на меже, чтобы им могли пользоваться оба хозяина.

Семен Григорьевич вывел из конюшни старую кобылу и повел ее поить. У колодца, по ту сторону, с пустым ведром стоял Кирьян Недоедышев, мужик лет сорока с небольшим, сухоплечий, со слабыми руками и испитым лицом. Семен уже не первый раз видит Кирьяна и все никак не может поверить, что видит того самого здоровяка Кирьку, который крестился двухпудовкой. «Да что с тобой?» — прочитал в глазах Огородова Кирьян и смутился.

— Не узнал ты меня, соседушка? — улыбнулся робко и извинительно за свою обхудалость. — А ты, Сеня, гляжу, сразу и за хозяйство.

— Надо, Кирьян. Весна не ждет.

— Нет, не ждет. А я вот, вишь, оскудился. — Кирьян поставил ведро и подошел ближе. — Годы мои, Сеня, какие бы еще годы, а огонь вот жгет меня. Мы запрошлым летом столбы воротные у Ивана Селивана ставили, а я возьми-ко с дуру-то да один занеси комель. Эх, сила есть, ума не надо. И так у меня, скажи, в тою же пору тепло исделалось под ложечкой. И вот тепло да тепло, тепло да тепло, и пошел на истек. Кто увидит, не признает: Кирьян, да не тот. Не тот и есть.

Семен Григорьевич между тем поднял черпугу воды, вылил в деревянную колоду, пустил кобылу к воде. Кирьян понял, что соседу не до разговоров — солнышко на горе, — закруглился:

— Поговорить бы мне с тобой, Сеня. Уж вот бы поговорить. Забегай вечерком. Соседи недальние вроде.

Огородовы держали три десятины: одна ходила в аренде, а две другие были разбросаны на восьми полосах. Самая дальняя нарезка считалась у смолокурен, на той стороне Сухого лога. Земля молодая, еще на памяти стариков взятая из-под лесных гарей, первые годы после пожогов хорошо родила рожь, но постепенно вытощала, без навоза заклекла, опаршивела, с перелогов грянули по ней, как напасть, осот, жабрей, татарник с нелюдимым хвощом-захребетником. Петр прошлой осенью так испугался своего надела, что даже не стал пахать его, жалея и без того слабую кобылу.

Семен в последний день пасхи сходил к смолокурням, нашел полузаброшенный нарез и все-таки решил поднять его под пар. Полоска привлекла тем, что лежала на южном скате небольшого холма и была защищена от ветров еловым перелеском. Кроме того, землица вниз по скату шла с натеком чернозема, чего не было на соседних полосах. Выходило, что бросать надел было неразумно.

— Конечно, поле дальнее, — говорил он, вернувшись домой, — хоть как, не с руки: на возу за день много пять-шесть телег увезешь, разве столько туда надо.

— Так и я так рассудил, Сеня, — вскинулся Петр. — Убийство, а не пашня. Даже добрые мужики отступились.

— И все-таки не к делу запускать землицу, — сказала с порога кухни мать и, поглядев на свои замученные руки, так как сеяла муку, сконфузилась: кроме сыновей за столом сидел и постоялец. — У добрых мужиков-то, Петя, хорошей землицы под самой деревней запахано до бровей. Вот и нашу ближнюю десятину прибрали.

— Кому она сдана? — спросил Семен.

Мать, не показываясь больше в дверях, отвечала с кухни: