А гармошка уже шла по двору, и в переборах страдания обмирали и падали девичьи сердца.

пели парни со свистом и уханием.

Первым в избу вошел гармонист Спиря Крохин, белобрысый и редкозубый, всегда с улыбочкой на широком лице. Входя, он взял гармошку под руку, поклонился вечеринке. Тугие сапожки на ноге в обтяжку, ловкие. Идущие следом за ним услужливо сняли с него фуражку, и девки подхватили ее к себе на колени. Кто-то ткнул под бок зеленую девчонку, глазастую и большеротую от худобы, с тонкой шеей, и она уступила свое хорошее место Спире.

Входили еще ребята и устраивались на скамейках у порога. После всех на середину избы выступил Яша Золотарев, высокий, несколько тяжеловатый в плечах, в круглой шапочке, которая едва держалась на его густых волосах. Яша рос хорошеньким ребенком, и в семье знали его только миленьким, что прилипло к нему, вышло на люди и стало его прозвищем. На нем не по сезону, а для попирания моды надет новый сборчатый полушубок, и Яша, держа руки в его карманах, распахнул полы, гордясь своей красной шелковой рубахой, горевшей жаркими переливами на его широкой груди. Подойдя к столу, выбросил на него несколько горстей конфет в бумажках, а между тем Секлетея угодливо уступила ему свою табуреточку, надеясь разживиться у богатого папироской. Яша совсем не чувствовал тесноты избы, двигался широко, вразвалочку, ногой подтолкнул табуретку, чтобы видней сидеть, и сел, опять размахнул полы полушубка, показывая широкие, внапуск заправленные в сапоги плисовые шаровары. Весь он был бодрый, здоровый, сильный, набалованный похвалами. Прищуром оглядев девок, сидящих перед ним, с вызовом задержал взгляд на спокойном лице Симы Угаровой, но та будто и не видела его своими текучими глазами. Это задело Яшу — он громко спросил, скрывая, но относясь к Симе:

— Да уж мы, ребятки, не на поминки ли попали-то?

У порога расхохотались.

— Не лучше ли в Межевое, а? Идем, что ли? — ломался Миленький, и все знали, что он хочет досадить Симе. Не понимала этого только зеленая большеротая девчонка — она-то и высеклась, испугавшись, что Миленький может увести за собой всю вечерку, первую в ее жизни.

— Ты ступай, а Спиря с гармонией и ребята какие все останутся, — и, зардевшись до слез, мстительно добавила: — Миленький.

Яша отшатнулся на табурете, смерив злыми глазами некрасивую девчонку, и удивился ее смелости, не сумев обидеться. А девушки вдруг шумно оживились, все заговорили, весело обступили Спирю: кто гладил его по волосам, кто надевал ему на плечо ремень гармошки, и все наперебой заискивали:

— С выходом, Спиря.

— Полечку.

— Уж ты-то выведешь.

— Лучше у него краковяк.

— Ай он сам не знает, девки.

— Жарь, Спирька, — крикнули от дверей, и Спиря, помявшись, стал отстегивать ремешки на мехах гармошки. Яша махнул ему рукой, великодушно уступая, и важно выкинул ногу, достал из кармана шаровар пачку «Пушек».

— Секлетея, — пригласил он, но хозяйка не отозвалась: она то и дело выходила на улицу, приглядеть, не курят ли парни в сенках или у сеновала, — долго ли им заронить. Вернувшись в избу, сразу — к Симе Угаровой. Теплым куревом дохнула в ухо:

— Выдь-ко на улку. Заказывали.

— Кто опять?

— Вроде и не знаешь.

Сима вздернула губки, но поднялась и пошла к двери — ребята хотели было остановить ее, да она как глянула, так и срезала, понимай, не до шуток ей.

А Миленький ухватил Секлетею за кожушок, притянул к себе:

— Каково бегаешь, Секлета?

— Господь милует, Яша, андел ты мой.

— Кто ее опять? — Яша повел глазами на пустое место, где сидела Сима.

— Да нешто мне знать.

— Може, закуришь?

— Балуешь старуху, андел мой.

Миленький вытряхнул из пачки кончик папиросы, однако Секлетея изловчилась защемить две, зажала их в кулачок и хотела ушмыгнуть с ними на кухню, да Яша крепко придержал за кожушок:

— Энтот опять, спрашиваю?

— Попересы, андел мой Яша, скусные жгешь. У землемера еще такие-то.

— Угощал, что ли?

— И-и, касатик, иде ему. Это ты, Яша, чисто князь, — бессвязно льстила бабка. — Князь. На какую глянешь, та и грязь. Прямо-тко.

На улице темень. От сырой земли совсем ничего не видать. Ногами нащупывая ступеньки, Сима спустилась с крыльца, постояла на мостках, привыкая к потемкам. В избе заиграла гармошка и затопали каблуки; стены вздрогнули; в окне замельтешили тени.

От стены амбара отделилась фигура, и Сима узнала Петра Огородова, пошла навстречу.

— И не заходишь. Все украдкой, будто ворованное делим.

— Зайду, и опять драка. Ведь надоело уж все. И не ходить бы вовсе.

— И не ходи. Кто зовет.

— Я бы век не знавал ваши Борки, да ты…

— Чем они не угодили, наши Борки?

— Говорю, век бы не знавал. Без тебя, Сима, извелся весь. Как подумаю, что ждать до осени, умереть бы на эту пору.

— А мне поплясать гораздо охота.

— Небось с Миленьким?

— Ай плохой парень?

— Я в Межевом, ты здесь. Не кончится это добром.

— Еще ничего не было, а ты уж о конце.

— Пойдем к церкви, посидим на бревнах. — Он начал расстегивать пуговицы суконной тужурки, чтобы накрыть ею Симу. Но та ладони свои положила на его руки:

— Не надо, Петя. Да только что гармошка пришла. Ведь слышишь? А мы куда-то…

— Измучила ты меня, Серафима.

Сима не любила своего полного имени: оно казалось ей старушечьим, а кто называет ее так, тот хочет обидеть ее.