— Сдана. Петя вон знает. У нас много охочих-то до сладкого пирога. Народец.

Петру хотелось выговориться, чтобы оправдать себя, — ведь выходило так, будто он виноват и за смолокурни, и за сданную в аренду, близкую ухоженную десятину, но в семье было принято не перебивать старших, и он молчал, пока говорила мать.

— Кому она сдана? — переспросил Семен.

— Так он что молчит-то? Петя, ты что умолк?

— Да что, коли так все. После раздела нам с мамой одни углы остались. И на том спасибо, крыша над головой. Тут мужики: давай пособим. Иван Селиван взял полосу да Зотей Кошкин. Иван Селиван кобылу дал, а с Зотеем все как-то чудно вышло: муки он давал да овса, а я же еще и отрабатывал у него.

— Народец, — мать снова подала с кухни свой голос.

— Да уж народец, я те дам, — переживая и виноватясь за себя, Петр улыбнулся вдруг, покраснев до слез, выскочил из избы.

Мать, охлопав ладони над столом, вышла из кухни с тревожно поднятыми бровями:

— Опять он, этот Петя: чуть что — и в слезы. А Зотей прямо дураками нас выставил — нешто не обидно. Уж я говорила Пете, брось-ко ты, брось. Приедет Сеня — выправимся. И вот опять.

Мать вышла за Петром на улицу.

Постоялец Исай Сысоич, навесив на нос роговые очки, пришивал к рубахе заплату. Он хорошо выспался, сытно отобедал и был вяловат. Сопел. Перекусив нитку, иголку воткнул в занавеску, надел рубаху с заплатой, которая пришлась на левое плечо.

— Петя у вас чрезвычайно сентиментален, — сказал наконец постоялец и обе руки спокойно, вместе с локтями, положил на стол, приблизился к Семену. — А вы, Семен Григорьевич, счастливый человек. Завидую вашей простой и бездумной жизни.

— Отчего вдруг?

— Не успел приехать — и за работу. В делах ведь не ты, а сами дела за тебя думают, хотел я сказать. Гляжу, топор, вилы, хомут — все в ваших руках живет, играет, ходит ходуном. Нет, вас ничто не сломит. А я всю жизнь чах над книжкой. Вырвали ее у меня, и ни к чему не годен. К тому же я слаб глазами и в работе боюсь попортить очки. Ведь тогда я, считай, заживо погиб.

— Научитесь портняжить, чеботарить. Возьмитесь, наконец, детей учить. Да мало ли дела.

С улицы на кухню вернулась мать и снова принялась сеять муку — сито так и заходило в ее ладонях.

— Боюсь я ваших мужиков, — признался Люстров. — Того и гляди изувечат. Зверь — мужик здешний.

— Уж так-то и зверь. А староста вон считает вас за гордеца.

— Был гордый, Семен Григорьевич. Был, да весь вышел. Теперь вот. — Исай Сысоич поднял и показал обутую в лапоть ногу. — М-да, лучший студент университета, ломоносовский стипендиат Исай Люстров. Думано ли? — Выстремив вверх указательный палец, Люстров значительно покачал руку и озлобился вдруг: — А теперь вот по воле какого-то Тришки никуда не могу выйти. Сижу вторую неделю. Там и дело-то — две заплатки положить. Чертов Тришка.

— Да не Тришка он, — рассмеялась мать с кухни. — Сидор-сапожник. А ты все: Тришка да Тришка. Какой он тебе Тришка, коли отроду был Сидор.

— Для меня все они фонвизинские Тришки, — заупрямился Люстров. — Тришки только на то и способные, чтобы обкорнать да обузить. Зверьё. Пойду, пожалуй, сосну. Единственное утешение у Исая Люстрова. Зато уж отосплюсь за всю жизнь, — кратко и беспечально сказал он и так сладко, так заливисто захлебнулся долгим зевком, будто не досыпал бог знает сколько ночей, и ушел в горницу, запер за собою дверь.

С кухни вышла мать, присела к столу, где сидел постоялец. Глаза у ней были на слезах, не улыбались, и с этими влажными, блестящими глазами гляделась совсем моложаво. Руки ее, отроду не знавшие покоя, взялись расправлять скатерть на столе, хотя на ней и без того не было ни одной складочки.

— Исай, будь он живой, никак не даст поговорить: днями тут сидит и сидит. До починки-то сапог все к отцу Феофилу в карты бегал, а теперь ровно на мель сел. Смешной-то смешной. Ну ни к чему не годен, ей-богу. — Мать засмеялась и, смутившись за свое веселье, оправдалась: — Ты, Сеня, вернулся, так у меня все праздник и праздник.

— Молодая ты у нас, мама. Прямо ведь поверить нельзя, что пятерых на ноги поставила.

— Кому что на роду писано, — не понимая своих слов, чтобы сказать что-то, сказала Фекла Емельяновна, совсем не знавшая, что сын может обрадовать ее такими необычными словами. Чувствуя себя неловко от внезапной радости, она все-таки призналась в своем душевном, о чем нередко думала, но ни с кем не говорила: — Нас ведь, Сеня, в прежние-то времена выдавали раным-ранешенько. Только подумать, на шестнадцатом годике. Но, правду сказать, была я из себя видная, крупная. А уж работница — поискать такую-то. А потом и пошли один за другим, ровно песенку спела. Молодая была. К двадцати пяти годам пятерых на шею Григория посадила. Знай наших.

Они оба засмеялись.

— А он не сердился?

— Христос с тобой, богородица. Полюбовно ведь. Да и вас он, царствие ему небесное, любил. А теперь дал бы господь здоровья, так что ж, и пожить бы еще, поработать. — Она вдруг умолкла, поправила свой белый в горошек платок, который все еще носила по-молодому концами на затылок. — Тут ведь, Сеня, еще одна печаль. Ну, печаль не печаль, а заботушка. Жениться удумал Петя-то наш.

— То-то я и гляжу, будто он потерянный вроде. Она-то чья?