Когда Икринка впервые увидела деньги, валяющиеся в его пустом жилье, где не было ничего лишнего, только необходимое, она была безмерно удивлена. Деньги, за которые бились, истекали трудовым потом, сгорали в стрессах и надрывах, а кто подлее и изворотливее боролись любыми неправдами, этих денег никогда не было в необходимом количестве у людей в провинции, да и нигде. А в этом отрадном обиталище, похоже, они не ценились. И это они, ради которых тёмные души убивали на тёмных дорогах других себе подобных, но в основном тех, кто как раз не был им подобен. Потому что покорные законам своего мира рабочие всю жизнь ради них ходили в свои лязгающие и коптящие заводы и лазили в страшные подземелья, обгорали и сохли на аграрных плантациях. То, что деньги валялись тут без всякого к ним почтения, вовсе не казалось Икринке правильным, вовсе не было той особенностью его жизни, что ей нравилась в отличие от лёгкого беспорядка бытового, к которому она не была чувствительной. Она собирала их по всему дому, складывала аккуратной стопочкой в шкаф, запрятанный в стену. Антон наблюдал за ней с умилением и лёгкой насмешкой. Но она знала этот мир лучше него. В доме дедушки и бабушки о деньгах не говорили. Они всегда были, когда были нужны, но избыточных средств не было. Они жили, как и те, кто их окружали, но ценность денег Икринка поняла рано, видя, как важны они живущим рядом людям. Им привозил эти магические бумаги Рудольф, и Хагор брал с почтением, благодарил, потому что не умел добывать их сам. Но что Хагор умел, а чего нет? Никто не знал о Хагоре всего. Он пропадал, появлялся, валялся пьяным в доме, всегда одетый в свою чёрную неизменную одежду. Менял ли он её? Или она была всегда та же самая? Икринка никогда не задумывалась об этом. Фасон и цвет его одежд не менялся никогда. Ей Хагор денег не давал. Она сама брала, зная, где он их хранит, и он ни разу не спросил, зачем они ей понадобились. Или же он их и не считал. Иногда она без спроса залезала в карманы куртки отца, когда он бросал её, где попало, отрешаясь от окружающего мира, если увлекался спорами с Хагором. Они перебрасывались, отец отрывистыми фразами, а дедушка всегда длинными текстами на языке, которого не знала Икринка. И когда она спрашивала Хагора, чей это язык, то он отвечал: — «Язык твоего отца. Ему так проще, а мне всё равно, на каком языке говорить чепуху».

«Почему ты говоришь ему чепуху, а не правду»? — спрашивала она, невольно жалея отца.

«Они не способны к её постижению. Недоразвитые существа», — так отвечал дедушка.

Икринка понимала, что на Земле люди живут как-то иначе, без денег, но как? А Антон ничего не хотел объяснять. Он не был особенно разговорчивым. И не любил вдаваться в длинные и подробные экскурсы по той или иной теме, в отличие от отца. Но у отца она и сама не любила ничего спрашивать. Она практически не общалась с ним и здесь. Избегала. Они только молчаливо переглядывались. Он исподлобья и вопросительно, ожидая её первого шага навстречу, не искал сближения, но был готов к тому, что она захочет тех прошлых отношений, которые установились у них в последнее время в провинции. Она же смотрела холодно и отталкивающе всегда. Она не хотела его прощать. За что? За гибель матери, в которой не было его вины? За Нэю, с кем на пару он самозабвенно увлёкся любовными играми, словно они были юными, как сама Икринка и её Избранник? За всё.

С появлением Икринки в деньгах появилась необходимость. После одинокой пробежки Антона в лесопарке и посещения, уже совместного, бассейна для сотрудников «ЗОНТа», они отправлялись в их местный Торговый Центр, где для Икринки всё было в диковинку. Она набирала некое количество коробок с едой ради любопытства, которые зачастую приходилось выбрасывать, не всё приходилось ей по вкусу, а вкус у неё был привередливым. Но сам процесс был ей радостен как игра. После лекций в Академии она приходила злая и бросала пустые конспекты на пол. Никогда не рассказывала, что там происходило? Он не видел её с книгой или за простейшим компьютером, с которым хотел её ознакомить, но безрезультатно. В лабораторию она после того случая с отцом и не пришла больше. А вскоре перестала посещать и учёбу.

— Тебе там что-то непонятно? — допытывался Антон, — неинтересно?

— Мне не надо! — вот и всё, что она ответила.

Рудольф уже не грузил Антона тренировками и будто забыл о том, что зачислил его в свой космодесантный корпус. Только однажды с усмешкой спросил: — Ну что, Геракл, всё при исполнении?

— Геракл? Он, кажется, держал на себе какие-то своды? Ведь древние люди думали, что небо каменное. Ну, точно, как местные тролли… — Антон не понимал направления его игры.

— Сам ты тролль — невежда, — сказал шеф, — но это и простительно. Кому интересно мифическое прошлое. Небесный свод держали на своих плечах Атланты, а я имел в виду миф про Геракла и сорок девственниц, которых он оприходовал.

— Зачем мне сорок? — включился в игру Антон.

— Ну да, — насмешничал Рудольф, и было непонятно, злится он или уже нет? — тебе и одной-то много.

— Да уж куда мне до вас.

Венд посмотрел ему в глаза пристально и недобро. Казалось, из его глаз, как из оголённых проводов сыплются зелёные опаляющие искры.

— В отличие от некоторых тут, я-то работаю, — сказал он, наконец, — а ты не забывайся, новобрачный. И её заставляй учиться, а не валяться целыми днями в постели. Сам же потом наплачешься. О чём ты с нею хоть разговариваешь? Она же не из любительниц пощебетать на досуге.

— Да я, знаете, и сам не Булат-балагур. Люблю помолчать.

— А, ну всё ясно с тобой. Тогда ты нашёл то, что тебе и нужно. — И он ушёл, и словно оставил после себя плотное электрическое поле, которое продолжало искрить его злостью.

Они любили гулять в столице.

— Почему ты и те, кто работают внизу, наряжаются на поверхности в свой «маскарад»?

— Мы должны быть как все. Люди Паралеи ещё узнают о нас. Но тогда, когда придёт для этого время.

— Если вы тут, значит оно пришло. Но люди Паралеи не отличаются от вас ничем. Многие хуже, но многие и лучше вас.

— Кто лучше?

— Я, мой дедушка, бабушка. Мама была. Нэя, наконец.

— Ты же её разлюбила.

— Вовсе нет. Я злюсь на её ложь. Хотя она скрытничает, потому что думает, что это не будет мне приятно. И это так.

В мусорной, пёстрой, многолюдной и разнообразной столице Икринке нравилось. Её развлекали люди.

— Они такие разные и все живые, — говорила она, — а у вас за стенами все на одно фальшивое лицо. И одежда у них скучная, только у Нэи весёлая, но над Нэей они издеваются. Скучное это ваше будущее для всех. Красивое, ухоженное, а скучное. Нечем дышать, как будто и сам воздух искусственный. И скалы там игрушечные, и водопады эти, и себя начинаешь чувствовать какой-то игрушкой, которую воткнули туда для иллюзии жизни.

— Так это от того, что ты праздная, — не желая её злить, вяло возразил ей Антон, — тебе нечем занять ум, свои силы. Вот когда мы окажемся на Земле, увидишь, как изменится наша жизнь

— Разве так трудно было понять маму, когда она не хотела там жить, хотела настоящей, подлинной жизни, пусть и бестолковой, иногда неправильной, но деятельной. А чем в этом Лучшем городе континента могу заняться я? К чему мне их науки? Однажды я села в песочницу к малышу и стала играть с ним. Мы с ним вымазались песком до самых волос, я закопала его в этот песок наполовину, — он так радовался, а мамаша сочла меня дурочкой и обругала. Но, в сущности, она ничуть не умнее своего смешного малыша. В душе ей тоже хотелось играть и дурачиться, искупаться в ручье, например, измять и испачкать свою так называемую цивилизованную одежду, залезть на дерево и визжать там, как делают это лесные обезьяны. Но даже детям они не позволяют этого.