***

Остин Рейнтунг был выходцем из Техаса и с самого детства занимался тем, чем традиционно принято заниматься в этом штате США, а именно разведением коров. Он появился на свет в тогда ещё совсем маленьком, недавно основанном городке под скромным названием Остин, и получил имя по месту своего рождения, за что потом не раз проклинал родителей и других нерадивых родственников, которые предложили подобную идею. Не сказать, чтобы ему не нравилось это имя, оно даже звучало как-то особенно благородно и весьма под стать будущему ковбою, но оно было таким до ужаса банальным, что никакие красота и благородство не могли успокоить тёмного рыцаря быков и коров. При всём количестве тех самых родственников, которые предложили назвать мальчика в честь столицы штата, Остин был единственным ребёнком в семье и всегда оставался таковым при огромном количестве дядюшек, тётушек, двоюродных дядюшек, двоюродных тётушек, двоюродных братьев, сестёр и так далее, и так далее. Его «единство» в семье шло ему: Остин, начиная со школьного возраста, был окружён ареалом таинственности и загадочности, нередко бродил в одиночестве по окрестностям города, пропадая там на несколько дней, и у каждого встречного неизбежно вызывал чувство скрытой угрозы. Так довольно часто облик человека вселяет нам определённую уверенность в его характере, и так же часто мы сталкиваемся с их несоответствием. То же самое произошло и с Остином: у него были густые чёрные кучерявые волосы и светло-серые глаза, которые оставляли после себя неприятное ощущение холодного металла, потому что смотрели как-то очень равнодушно, если не сказать бездушно, и безжизненно, и этот контраст, по обыкновению, вызывал целую бурю эмоций в душе, итогом которой, как правило, был бессознательный страх непонятно перед кем или чем. Он был не очень высок, крепкого телосложения и при этом довольно сильно сутулился, почти загребая длинными руками землю, за что соседские дети прозвали его орангутангом; Остин не обижался на эту кличку: наоборот, она почему-то вызывала у него некоторую гордость — такую гордость испытывает бедняк, когда говорит о своей бедности.

Желание ли соответствовать созданному образу, острая ли нехватка адреналина в крови или же действительные стремления души выплеснуть накопившиеся в ней обиды побудили Остина к началу террора, неизвестно, однако одним тёплым летним днём, когда кто-то из его несколько развязных и нахальных сотоварищей неосторожно сказал, что работа обезьяной в цирке принесла бы ему гораздо больше денег, чем работа ковбоем, рука Остина впервые взялась за нож. Он ничего не сделал — он не собирался никого убивать, — и недальновидный юноша отделался лишь испугом и глубокой царапиной на руке, однако то чувство, то странное удовольствие при виде чужого страха, которое он испытал, держа лезвие в опасной близости от сердца, пробудило в нём нечто, крепко спящее до этой поры. Остин не стал дожидаться решения дела, если таковое вообще было, увёл со двора отца пасшуюся там совсем молодую, едва объезженную лошадь и пустил во весь опор, только её и видели. Рыжие каньоны сменялись зелёными прериями по берегам голубых рек, громыхали под подкованными копытами каменные мосты, взлетала из-под лошадиных ног дорожная пыль, и вот уже Остин был далеко-далеко от своего родного города — по крайней мере, так ему казалось. Кроме ножа и лошади, у него с собой ничего не было, и эта мысль, что он один в этом мире и совершенно гол, как сокол, странным образом заставляла сердце биться всё быстрее и быстрее в предвкушении полной опасностей и приключений жизни.

Когда Мэри (так звали лошадь Остина) совсем выбилась из сил после долгого непрерывного бега и они остановились на ночлег в небольшой пещере где-то в горах, он впервые со времени своего побега задумался над тем, что ему дальше делать. Вариант возвращения даже ни разу не пришёл ему в голову, настолько абсурдным он ему казался. Опьянённый настоящей свободой, Остин забыл про чувство голода и жажды и, как бы сильно он не хотел сейчас есть и пить, ни за что на свете он не вернулся бы назад. Бывают иногда в жизни такие моменты, когда вдруг, ни с того ни с сего, человек ставит точку в определённом периоде своей жизни и начинает всё с чистого листа, хотя до этого никогда над этим не задумывался, и всё происходит так быстро и молниеносно, что только спустя несколько лет приходит осознание, насколько кардинально поменялась тогда жизнь. То же было и с Остином: поддавшись внезапному, совершенно спонтанному порыву в свои семнадцать лет, он и представить себе не мог, что следующие тридцать он проведёт, скитаясь по всем штатам Америки в поисках адреналина.

Конечно же, читатель непременно хочет знать, что это значит — «скитаться по штатам в поисках адреналина». Что ж, извольте. Едва рассвело, чертовски голодный, но вовсе не злой, а лишь слегка раздражённый Остин на всех порах помчался туда, где еле заметно сверкала в лучах восходящего солнца железная дорога. По ней из-за горизонта, казалось, совсем-совсем медленно полз длинный и тяжёлый поезд, дымя в воздух, словно сигарой, толстой трубой. В голове Остина не было никакого плана, до последнего момента у него не было даже идеи, что конкретно он хочет сделать, лишь странное, необъяснимое желание вытворить что-нибудь этакое, что заставит сердце биться сильно и быстро, как в агонии, ну или, в крайнем случае, сделает его сытым.

Когда голова поезда поравнялась с Остином, он одним ловким движением, прямо с лошади схватился обеими руками за край ничем не закрытой оконной рамы и, неприятно стукнувшись всем телом о железный каркас, повис над стремительно мелькающей под ним землёй. Испуганная грохотом тяжёлой махины Мэри удалялась всё быстрее и быстрее, пока не превратилась в маленькую чёрную точку, и лишь тогда Остин будто нехотя встрепенулся, вспомнил, что он хотел сделать, и залез в вагон.

Внутри было не очень оживлённо; может быть, Остину просто повезло, но то ли пассажиров было мало, то ли все они были разморены жарой Техаса и не спешили обращать на нового попутчика внимание, тем не менее, когда он неспешно и несколько вальяжно вошёл в вагон, демонстрируя нож в правой руке, все только повернули головы в его сторону, тихонько вскрикнули, но, когда прикинули в голове соотношение сил и намерений неожиданного гостя, мирно разошлись по другим вагонам, так что Остин даже несколько расстроился. Оставленные пассажирами вещи, в особенности еда, естественно, по мнению начинающего преступника, лежали плохо, а потому вскоре отправились либо в карман, либо в рот Остину. Надо признать, что взял он немного: кто-то из пассажиров по неосторожности оставил пистолет, правда, незаряженный, но Остин всё равно забрал его; из платка какой-то женщины он сделал себе нечто наподобие мешка, куда отправились и другие столь необходимые для выживания вещи, как верёвка и фляга, а больше ничего полезного он не нашёл.

Через некоторое время в вагон вошло несколько кондукторов и растерянно остановилось в дверях, явно не представляя, что делать с новым пассажиром: просить заплатить за проезд было бы глупо, покинуть поезд на ближайшей станции тоже, а на задержание не было существенных поводов, так как молодой человек внешне вёл себя достаточно спокойно. Некоторое время они молча переглядывались, пока Остин весьма холодно и отстранённо, словно нехотя, не задал в воздух вопрос, собственно, ни к кому не обращаясь: «Не подскажите ли, господа, через сколько остановка?» «Минут тридцать-сорок, не больше», — прерывающимся голосом ответил один из кондукторов, которого старательно подталкивали в спину его коллеги. «В таком случае, господа, накормите меня за эти тридцать-сорок минут так, — медленно протянул Остин, отодвигая дулом пистолета штору и выглядывая в окно, — чтобы я больше никогда в жизни не покушался на ваш поезд». Столпившиеся в проходе люди непонимающе переглянулись; кто-то собрался незаметно улизнуть, очевидно, чтобы заблокировать выход преступнику, но не успел: лезвие ножа остановилось в двух миллиметрах от шеи. «Советую вам быстрее понять смысл моих слов, иначе я начну объяснять на языке ножей и пистолетов», — и Остин медленно обвёл взглядом присутствующих.

Повторять два раза не пришлось. Остина накормили так, как его не кормили даже на Рождество, и обслужили так, как не обслуживают в лучших ресторанах столицы. Несмотря на столь сытный завтрак, выражение его лица ничуть не изменилось: что до, что после, он оставался абсолютно бесстрастен ко всему происходящему, и казалось, что пища была необходима ему лишь как дань уважения материальному миру, как ненужная формальность, которую он всё же обязан соблюдать.

Остин покинул поезд точно таким же путём, каким и попал на него. Он искренне поблагодарил за обед белых, как полотно, кондукторов, и честно пообещал никогда больше не трогать их поезд, хотя, когда он произносил эти слова, совсем не был уверен, что он вообще когда-либо ещё будет нападать на поезда. Забегая вперёд, я скажу, что это ему пригодилось: лет через семь, как-то зимой он шёл этой же дорогой и так же захотел сытно пообедать и обогреться в поезде, который оказался тем самым первым поездом в его разбойничьей карьере (в нём даже был тот же самый кондуктор, который его узнал).

Остин проводил взглядом удаляющийся поезд, убедился, что никто не целится ружьём в его спину, и задумчиво побрёл назад, туда, где, может быть, ещё паслась среди колючих кустарников или плотной листвы деревьев Мэри. Шёл он очень долго, порядка шести или больше часов, однако совсем не устал и даже, кажется, был готов пройти ещё столько же в стремлении найти свою лошадь. Вообще, на протяжении всей его бродячей жизни, начиная с того момента, как он покинул родной город и совершил своё первое намеренное и, надо признать, успешное нападение, у Остина сложилось довольно странное отношение к столь, казалось бы, важной и необходимой детали, как собственное транспортное средство: он мог запросто бросить Мэри посреди дороги, если того требовали обстоятельства, мог уехать на сотни или даже тысячи километров от неё, мог неделями не знать, где она находится и жива ли она вообще, но при всём этом он всегда возвращался за ней, и, что самое удивительное, всегда находил её, даже в таких ситуациях, когда это казалось невозможным. Сложно было определить, какие чувства (если таковые в принципе были) Остин испытывал к своей лошади: по внешним проявлениям он не питал к Мэри какой-либо привязанности, и невозможно было сказать, что он почувствует, если вдруг потеряет её, потому что иногда казалось, что он делает всё, чтобы от неё избавиться; как показала практика, Остин мог прекрасно обходиться и без неё, одной силой духа и жаждой адреналина заставляя себя преодолевать огромные расстояния или скрываться от погони с помощью своих двоих, а в перевозке грузов он не нуждался тем паче. И в то же время, при всех вышеперечисленных факторах Остин никогда не искал Мэри замены, он даже никогда не садился на чужую лошадь, руководствуясь известными лишь одному ему принципами и правилами. В целом, многие поступки в его жизни при всей их «простоте» и «очевидности» только так и можно было объяснить: в соответствии с внутренними устоями Остина, и больше никак.