Но дни шли, по-прежнему тягостные, и в конце концов она даже осталась без тех двух-трех учеников, которым давала уроки немецкого языка.

Как-то на неделе, в один из вечеров, когда у нее стало темнеть в глазах от одиночества, она решила пойти к Илие. Только он, со своей беспримерной и преданной любовью, может помочь ей.

Как-то раз она видела его у себя под окном — промелькнул точно тень, чтоб успела заметить, и было это уже после того, как все отвернулись от нее… Она никак не откликнулась на его любовь, напротив, заметив ее, старалась не подавать надежд, хотя в других случаях вела себя совсем иначе… И все же чувствовала себя виноватой перед ним, поскольку свыклась с его чувством, считала, что иначе и быть не может. В особенности нравилось слушать его рассказы о злоключениях в тюрьме, куда он попал по уголовному делу. Приятно было получать из его рук румяные, слегка подгорелые ковриги хлеба — пекарь приносил их на встречи в те времена, когда еще выходил с ней на связь по заданию группы. Она жадно набрасывалась на хлеб прямо на глазах у прохожих, зная, как приятно это Илие.

— Настоящая конспирация в том, чтоб не было видно никакой конспирации, — подбадривал ее Илие.

— Пускай лучше считают шалопаями, из тех, что ходят по улицам в обнимку: им нечего таиться, — шутливо добавляла она и в самом деле принималась обнимать его.

Только потом она поняла, что не имела права так вести себя — ведь он любил ее по-настоящему.

Она беспрестанно думала, лежа по целым дням в постели со скрещенными на затылке руками.

"Бабочка"… Это он так прозвал ее… А когда начнет смеяться, размахивать руками, длинными точно грабли… Сам, между прочим, маленький, почти с подростка. Он нравился ей — был очень скромным, всегда умел помочь, поддержать. Когда он рядом, не существует никаких условностей, ни в чем не нужно сомневаться. Идешь рядом — и сами собой отпадают требования конспирации. Он так свободно, уверенно держался на улице, что никому и в голову не могло прийти, будто этому человеку нужно в чем-то таиться… Работая в военной пекарне, Илие снабжал хлебом гарнизон… Пекарь очень нравился и лицеистам, бывшим ее коллегам. Ребята считали его настоящим пролетарием, и каждое его требование воспринимали как приказ, стараясь во что бы то ни стало выполнить его.

Он передавал из пекарни хлеб, подсказывал, какими путями лучше всего переправлять его пленным советским бойцам, учил, где и как прятать бежавших из лагеря… Как-то вечерними сумерками он повел ее и еще нескольких лицеистов за город. Ребята спрятались в кустарнике, чтоб кто-нибудь не заметил их случайно, и стали наблюдать за ним, он же стал показывать, как можно быстро, в мгновение ока, взобраться на телеграфный столб.

Потом по его примеру стали влезать на столб и они, пока он наконец торжественно не вручил им клещи, которыми перекусывают проволоку.

— Только смотрите, чтоб как-нибудь не дошло до нашего грозного ответственного.

— До кого? Но почему, почему?

— Исключается! — ответил Илие. — Получайте инструмент и действуйте — меня по рукам и ногам связала эта проклятая пекарня… Шагу не могу свободно ступить… Если арестуют — умрут с голоду пленные… И наши заключенные, политические… Я, ни много ни мало, пуп земли!

Нередко случалось, что голод гнал Лилиану в пекарню. Рабочие, зная, как относится к девушке Илие, принимали ее будто какую-то принцессу, и это было восхитительно… Порою у нее было ощущение — в особенности после того, как на горизонте появился Дэнуц, — словно она родная сестра девушки из рассказа Горького "Двадцать шесть и одна". Бедный Илие, что б он сказал, если б узнал о ее отношениях с Фурникэ… Конечно, перед другими не показал бы волнения, даже малейшего намека, потому что глубоко прячет свою любовь.

Девушка вскочила с постели, прикрутила фитиль в лампе, подошла к окну. Приподняв край занавески, выглянула во двор. Прислонившись лбом к стеклу, долго стояла неподвижно, опечаленно, затем отвернулась от окна. Выкручивать фитиль не хотелось, но и невмоготу было снова валиться на постель. Она присела на край кровати, опершись локтями о колени и положив на ладони подбородок.

Почему-то показалось, что во дворе снова кто-то ходит. Не выйти ли посмотреть? Однажды Илие уже незаметно подкрадывался к окну; быть может, пришел и сегодня? Едва они с Даном зашли в калитку, как возле дома промелькнула чья-то смутная тень, пропавшая в ночной тьме при их появлении.

"Сторожишь или следишь, Кику? — промелькнуло в голове. — Тебя послали сюда или же пришел сам?"

Но странное дело, на другой день пекарь тоже бродил где-то поблизости, она снова видела его, только теперь на улице. И на этот раз Илие не заговорил с нею. Именно тогда она впервые поняла, что пекарь влюбился.

"Теперь даже и он не появляется. Хотя кто его знает… чего доброго, бродит где-нибудь, вздыхая на луну… — с горечью подумала она. — Или по-прежнему истуканом стоит у калитки… Каким бы простым, с открытым сердцем он ни казался, пойди разберись, что таится в глубине! До сих пор, например, никто не знает, за какое уголовное дело его посадили в тюрьму, и ни один человек даже не осмелится спросить об этом".

Она стала прислушиваться… У калитки в самом деле кто-то ходит!

Быстро сунув ноги в туфли и набросив что-то на плечи, она выбежала во двор. Даже не погасила лампу, только задержалась на минутку запереть дверь — как бы не опоздать, не упустить момент! Она не понимала, не отдавала себе отчета, из жалости торопится к нему, из дружеских чувств или еще почему-то, только чувствовала, что обязательно должна повидаться с ним, поговорить, хотя бы недолго!

Но у калитки никого не было, и это оглушило ее, точно неожиданный удар в грудь. Поначалу она даже не поверила себе, вышла на улицу и стала озираться по сторонам — хотя так ли уж много можно было разглядеть в темноте? "Его нет, нет!" — упрямо, все более и более ожесточаясь, твердила она. Пробежала улочку до перекрестка, свернула налево, направо, снова вернулась, все так же торопливо, чтоб не прозевать, если все-таки увидит его… И успокоилась только тогда, когда окончательно убедилась, что Илие нет… Впрочем, вряд ли можно было сказать, что она успокоилась, — просто пропала злость и ожесточенность. Размышляя уже относительно хладнокровно, она решила пойти к нему домой, точнее, в пекарню.

Подойдя к низенькому, наполовину вросшему в землю зданию, крыша которого видна была как на ладони, девушка остановилась, обрадовавшись знакомому запаху дыма, валившего из трубы, мгновенно представив себе раскаленную, дышащую огнем печь и обнаженных по пояс пекарей, закладывающих на длинных лопатах хлеб в ее огненную пасть… Один только Кику, увидев ее, торопливо набросит на себя рубашку…

Одним прыжком она перемахнула несколько ступенек, ведущих в подвал, успев подумать, что со стороны сейчас похожа на лицеистку восьмого класса, единственную дочь состоятельных, хотя и разорившихся родителей…