летательном аппарате, гораздо более тяжелом, инертном, обладающем

значительно большей скоростью снижения, чем планер, было непросто. Но

ничего лучшего предложить никто не мог. Приходилось летать на «непланерах»

так, как оно положено на планерах.

Много лет спустя выяснилось, что в точности то же произошло и с самим

Ме-163. Строить этот самолет начали в 1941 году, изготовили 70 штук и

испытали их все в безмоторном варианте — на буксире и в планирующем полете, пока, только в 1943 году, не был доведен на стенде предназначенный им

двигатель.

Впервые я попробовал, что такое полет на буксире, еще до войны. Один из

первых мастеров советского планеризма, Борис Киммельман, работавший

некоторое время летчиком в ЦАГИ, затащил меня однажды на небольшой

подмосковный аэроклубный аэродром. Подозреваю, что его гостеприимство было

несколько подогрето некими дополнительными, вполне практическими

соображениями: из всех аэроклубных летчиков на самолете Р-5 летал он один, и, следовательно, ему была уготована участь целый день буксировать других, не

имея возможности полетать на

302

планере самому. Во всяком случае, скоро после нашего приезда Киммельман как

бы экспромтом изрек:

— Слушай! А что, если бы ты стаскал меня разок наверх на «Р-пятом»? Не

возражаешь?

Конечно, я не возражал. Мотивы, толкнувшие Бориса на всю эту нехитрую

дипломатию — непреодолимая тяга к полетам, — были мне понятны и

представлялись вполне уважительными. А кроме того, я не без удивления

обнаружил, что, попав на аэроклубный аэродром, неожиданно размяк: открытая, ничем не огороженная площадка, не очень ровный, покрытый травкой грунт, легкомоторные учебные самолеты, среди которых даже двухместный разведчик

Р-5 выглядел не по достоинству солидно, юноши и девушки в легких синих

комбинезонах, — каких-нибудь три-четыре года назад точно в такой же

обстановке начинал летать в Ленинградском аэроклубе и я сам.

Отказать аэроклубовцам в чем бы то ни было, а особенно в такой мелочи, было невозможно. И я, сев в кабину «Р-пятого», чтобы «стаскать разок наверх»

Бориса, как-то незаметно провел в этой кабине, буксируя одного планериста за

другим, весь свой выходной день.

В следующий выходной я опять явился к своим новым друзьям-планеристам.

На этот раз среди них оказался еще один летчик, летающий на самолете Р-5. И я

получил возможность попробовать, что за штука буксирный полет на планере.

Мы с Киммельманом сели в двухместный планер Ш-10, и самолет потащил

нас вперед. Взлет показался мне очень несложным: разгоняясь, «Р-пятый» держал

трос туго натянутым так, что слабина образоваться не могла, и только в

установившемся полете с постоянной скоростью я столкнулся с некоторыми

трудностями. Чтобы не допускать излишнего провисания троса, приходилось

маневрировать: своевременно выбирать слабину небольшим уходом вверх или в

сторону — в противном случае она с резким рывком выбиралась уходящим

вперед самолетом. Это называлось «дергать» и было одинаково неприятно и

буксировщику и буксируемому.

Но зато после отцепки все сложности сразу кончились. Стало тихо. Исчез

запах выхлопных газов, долетавший до этого вместе с воздушной струей от

буксировщика. Планер легко парил в воздухе, мягко

303

покачиваясь на невидимых ухабах атмосферных потоков.

Ни на одном летательном аппарате не чувствуешь себя в такой степени

птицей, как на планере!

Я провел у своих гостеприимных аэроклубных друзей несколько свободных

дней, вволю полетал на разных планерах и, можно сказать, только тогда начал

как следует входить во вкус этого замечательного дела, потому что полеты со

склона горы, которыми я увлекался в дни своей ленинградской юности, ни в

какое сравнение ни с полетом на буксире за самолетом, ни особенно со

свободным парением не шли!

* * *

Через несколько лет, уже во время войны, мне предложили облетать один

ракетный самолет. Точнее, самолет, которому еще предстояло стать ракетным.

Этот летательный аппарат — его обозначили индексом 302-П — создала группа

конструкторов во главе с М. Р. Бисноватом под ракетный двигатель, обещанный

конструктором А. Г. Костиковым, которого тогда называли «создателем