употребления насквозь пропитались маслом. Нетрудно было представить себе, как скажется соприкосновение с ними на щегольском подполковничьем

обмундировании Твардовского! Мне (конечно же, мне: за все происходящее на

борту отвечает командир) явно предстояла трудная защита. И я уже готовился

построить ее на вольном пересказе басни Крылова «Пустынник и медведь», по-видимому полагая, что литературные примеры должны подействовать на нашего

гостя надежнее любых других.

Полет продолжался. Скоро пейзаж западных окраин страны — сплошные

леса, озера и болота — должен был смениться полями и перелесками

центрального района. Вот появились и первые признаки этого: какая-то более или

менее просторная полянка в лесу, затем лысый холмик, а вон слева выплывает и

настоящее поле.

Но не успел я отметить в своем сознании появление этого первого на нашем

пути поля, как вдруг. .

* * *

Боюсь, читателю могут надоесть эти без конца повторяющиеся «вдруг». В

свое оправдание скажу одно: любому летчику-испытателю они надоели

несравненно больше!

Итак — все-таки вдруг! — едва мы поравнялись с полем, как отказал правый

мотор. Отказал мгновенно, без намека на какие-то предупреждения, и притом

начисто!

В то время вообще добрая половина всех летных происшествий (а при них-то

как раз и проявляются ярче всего такие категории, как интересующие нас везение

и невезение) происходила именно по причине отказа моторов. Сейчас такой отказ

— большая ред-

152

кость, а на многомоторных пассажирских самолетах к тому же и не бог весть

какая опасная редкость: если, паче чаяния, она все же произойдет, то

современный воздушный лайнер способен продолжать горизонтальный полет и

благополучно дойти .до аэродрома назначения даже при выходе из строя

половины установленных на нем двигателей.

Но наш Ще-2 на одном моторе не летел. Точнее — летел только со

снижением. А снижаться-то как раз нам было некуда — и так земля мелькала под.

самыми колесами.

Чтобы сделать энергичный разворот в сторону спасительного поля, пришлось

сначала горкой вытащить самолет на высоту хотя бы нескольких метров. Иначе, накренившись (без чего разворота на самолете, как известно, не получается), мы

воткнулись бы левым крылом в землю. Из-за этой горки полностью растаял весь

имевшийся у нас и без того небольшой запас скорости. Но теперь он был уже

больше не нужен — поле прямо перед нами. . Еще мгновение — и машина, подпрыгивая и переваливаясь с крыла на крыло (все-таки это был не аэродром!), покатилась по земле. От момента отказа мотора прошло, наверное, секунд

тридцать-сорок.

И столько срочных дел было в весьма резвом тем не переделано за это время, что ни о каком сознательном осмысливании происшедшего не могло быть и речи.

Так, наверное, спасается от грозящего поражения шахматист, попавший в

жестокий — вон уже пошел флажок на шахматных часах! — цейтнот. Он

чувствует, что в принципе выигрыш есть (последующий спокойный анализ

подтвердит это), но ведут к нему только так называемые единственные ходы. Их-то и надо делать твердой рукой без секунды промедления. Только их! Думать в

том смысле, который мы обычно вкладываем в это слово, нет времени. Весь

расчет на «подкорковую» интуицию. Впрочем, и сама-то интуиция формируется

не иначе, как на базе опыта, многократного анализа возможных ситуаций, разбора множества былых своих и чужих удач и неудач. Так создается интуиция

у шахматиста. Так же — и у летчика. .

Не мудрено, что, остановившись после короткого пробега по столь

гостеприимно приютившему нас полю,

153

я молча уставился перед собой, дабы немного переварить ход событий.

Но тут отворилась дверка, соединяющая кабину летчиков с основным

отсеком фюзеляжа, и раздался бодрый голос нашего хорошо выспавшегося

пассажира:

— Что, уже прилетели? Москва?

Пришлось любезным голосом хозяина, извиняющегося перед гостями за

задержку начала званого обеда, объяснить Александру Трифоновичу, что

прилетели, конечно, да, но что касается Москвы, то, к сожалению, нет. .

Из деревни, разбросанной по краю поля, к нам уже бежали мальчишки. За