потому, что просто не придавали должной цены собственной жизни? Страдали

325

атрофией присущего всему живому инстинкта самосохранения? Тянулись к

самоубийству?

Конечно, нет! При всей своей юношеской поверхностности мышления я

быстро понял это. Дело обстояло иначе: испытатели того времени (как, впрочем, и все последующие поколения этой профессии) четко ощущали, что цена

опытной или экспериментальной машины понятие не только денежное (хотя и в

денежном выражении она тянет многие миллионы!). Более того, цена эта прежде

всего не денежная. В ней сосредоточен длительный (иногда многолетний) тяжелый труд большого коллектива, в ней заложен темп развития нашей авиации.

Если вдуматься — это ведь тоже жизни людей: жизни, потраченные на какое-то дело сейчас, жизни, сбереженные (или, наоборот, напрасно потерянные) в

будущих боях. Такое уже соизмеримо с судьбой экипажа опытной машины или

тем более одного летчика-испытателя. Место общих, хотя и выглядевших очень

гуманистическими, фраз занимал расчет. Расчет, может быть, жестокий, но

разумный. Так в бою, где какие-то человеческие потери так или иначе

неизбежны, задача командира заключается в том, чтобы свести их к возможному

минимуму и, уж во всяком случае, никогда не отказываться от того, чтобы

сберечь несколько жизней, отдав взамен одну.

Жестокая арифметика — скажет читатель. Жестокая и неправомерная!

Каждая человеческая жизнь бесценна, и аморально пускаться в расчеты, за

сколько других жизней можно ее отдать. . Но ничего не поделаешь: бывают

обстоятельства, которые заставляют не уклоняться от следования этой страшной

логике. Что делать, скажем, командиру, выводящему свою часть из вражеского

окружения и понимающему, что это удастся лишь при условии, если оставить

небольшую группу прикрытия отхода? Группу, практически обреченную.. Быть

гуманистом на практике иногда оказывается куда сложнее, чем в теории.

Не знаю, занимались ли мои старшие товарищи — летчики-испытатели

ЦАГИ — подобными расчетами. Скорее всего, нет. Но на практике каждый из

них неизменно следовал жесткой логике: в острых ситуациях думать прежде

всего о своих товарищах по экипажу, затем — о доверенной ему опытной

машине, и лишь в последнюю очередь — о себе самом.

326 И — в полном соответствии законам диалектики — в этом, казалось бы, насквозь рационалистическом, построенном на холодном расчете образе действий

явственно просматривались своя романтика, свой пафос, своя красота.

* * *

Эти категории — романтика, красота, пафос — доходили до молодежи в то

время безотказно. (Как, впрочем, по моему глубокому убеждению, безотказно

доходят и сейчас.) Во всяком случае, благородная традиция бороться за машину

до последней возможности — первая из многих норм летной этики, с которой мы

столкнулись, — была воспринята нами, молодыми летчиками ЦАГИ, мгновенно.

Воспринята всей душой, но, увы, поначалу одной только душой! Реализовать

свою полную готовность выводить самолет из любого опасного положения, не

считаясь с риском для собственной жизни, мы не могли по той простой причине, что, как назло, никаких опасных положений ни у кого из нас — ни у Гринчика, ни у Шунейко, ни у меня — в полетах не возникало.

Конечно, мы прекрасно понимали, что это не случайно. Просто задания, которые мы выполняли, и самолеты, которые нам доверяли, были настолько

просты, надежны и многократно до нас апробированы, что ожидать какого-то

осложнения приходилось лишь как редкой и маловероятной случайности.

Но, конечно, так продолжалось недолго. Все пришло в свое время.

Очень скоро стремление во что бы то ни стало вернуться на аэродром, сохранив машину в том виде, в каком она оказалась в результате самого

происшествия в воздухе, стало и для нас нормой поведения — не только, так

сказать, в теории, но и на практике. Стало и по велению души (романтика!) и, главное, по велению разума (все равно ведь от дефекта, раз уж он существует, не

уйдешь: не разберемся сейчас — подстережет в другой раз).

И в случае, с описания которого началась эта глава, дело представлялось

ясным и легкоосуществимым: включить мотор на несколько секунд — и машина

на аэродроме.

Все скажут: летчик справился!