не могла взлететь, так как не была к тому подготовлена. Другая часть осталась на

земле потому, что севшие в их кабины летчики решили полностью изготовиться к

взлету, но с его выполнением повременить: неизвестно ведь, далеко ли от нас

333

противник; как бы не получилось, что к моменту его прихода как раз и придется

садиться. Но несколько самолетов все-таки поднялось в воздух.

Среди них был опытный одноместный истребитель, на котором взлетел

молодой испытатель лейтенант М. А. Самусев, незадолго до этого пришедший в

наш коллектив из морской истребительной авиации.

Едва взлетев в убрав шасси, летчик почувствовал, что с машиной что-то не в

порядке. Мотор энергично — как собака после купания — встряхивался, давал

резкие перебои, из его выхлопных патрубков выбрасывало дым ж пламя. Чем все

это пахнет, Миша сразу оценить не мог: машина была «не его», ее испытания

проводил другой летчик. Однако ненормальность поведения мотора — пусть сто

раз опытного — была очевидна, и летчик решил на всякий случай подвернуть

поближе к аэродрому. Но мотор не стал ждать завершения этого маневра: он

выдал последний оглушающе громкий выхлоп — и умолк. Самусеву оставалось

одно: плавным разворотом со снижением заходить на аэродром. И тут быстро

выяснилось, что до границы летного поля он чуть-чуть (всегда это «чуть-чуть»!) не дотягивает. Это было очевидно всем, наблюдавшим с земли. Очевидно, конечно, и летчику. Но выбора у него не было.

Положение усложнялось тем, что за пределами летного поля на пути

приближающейся к аэродрому машины не было площадки, мало-мальски

пригодной для приземления хотя бы с убранным шасси. Сразу за проволочной

оградой начинались ямы, канавы, какие-то кучи песка и гравия: здесь собирались

что-то строить, но пока так и не собрались.

Как раз в эти кучи и ямы и снижался самолет. Летчик сделал все от него

зависящее, чтобы ослабить удар: он плавно выровнял машину, выдержал ее над

землей до минимальной скорости и. .

Тут все находившиеся поблизости, как по команде, бросились навстречу

самолету. Это тоже одно из незыблемых правил поведения на аэродроме: мало ли

как может обернуться аварийная посадка! Летчика может зажать в

деформированной кабине, может вспыхнуть пожар — поэтому первая помощь

должна быть наготове.

На бегу мы видели, как машина, поднимая облака пыли, бьется о неровности

грунта. Из песчаных клу-

334

бов неожиданно, как какие-то совершенно самостоятельные, неизвестно почему

летающие по воздуху предметы, выскакивали отломившиеся куски крыльев, шасси, оперения. Наконец самолет (вернее, то, что от него осталось) в последний

раз подпрыгнул, оттолкнувшись, как с трамплина, от очередного бугра, ткнулся в

землю носом и, перевернувшись на спину, упад вверх брюхом — скапотировал.

— Все под хвост! Взяли!

И вот фюзеляж (ох, какой он, оказывается, тяжелый!) приподнят, кто-то

подныривает под него, с облегчением убеждается, что фонарь кабины летчика

открыт, и начинает перерезать привязные ремни. Действовать приходится не

мешкая. Из раскроившихся баков течет бензин, его парами пропитано все вокруг, а тут же рядом еще горячие выхлопные патрубки мотора, аккумулятор, разорванная, спутавшаяся, во многих местах замкнувшаяся накоротко

электропроводка. . Скорее!

Наконец Самусева вытащили. Он без сознания, но, кажется, жив. Вроде даже

и повреждений особенных у него нет, если не считать ушибов и поверхностных

рваных ранений. Впрочем, лицо летчика залито кровью, глаза закрыты, да и мы

сами — медики не сильные: судить сколько-нибудь надежно о состоянии

раненого не можем.

К счастью, на сей раз наше первое впечатление оказалось правильным. Уже

через неделю, навестив Мишу в госпитале, мы застали его всего перевязанного, с

лицом, густо измазанным зеленкой («Как у клоуна»,— мрачно заявил нам сам

больной), но явно находящегося на пути к выздоровлению.

Однако самое удивительное — ради чего я и вспомнил этот давний случай —

началось потом.

Главный конструктор разбитого самолета воспринял известие о случившемся

очень остро. В сущности, его реакцию легко понять, тем более что пресловутая

воздушная тревога, с которой началась вся катавасия, оказалась ложной: никакие

вражеские самолеты к нашему аэродрому не летели — в начале войны наличие