уставленной самолетами площадке дальше. Во всем только что закончившемся

нелегком полете я не чувствовал себя так скверно, как в эти секунды

совершенной беспомощности! Мы ползли медленно, но неотвратимо, пока не

уткнулись крылом в стоявший на площадке старый фюзеляж.

Чуть-чуть помятый носок крыла — казалось бы, весьма недорогая цена

избавления от всех случившихся у нас бед. Но — необъяснимы извивы

человеческой психологии! — увидев эту небольшую вмятину, я неожиданно для

самого себя страшно обозлился. Наверное, по мере того как наше положение из

катастрофического постепенно делалось все более обнадеживающим, во мне

формировалась подсознательная ставка на то, чтобы справиться с аварийной

машиной, так сказать, «на все сто» — без каких-либо дополнительных

повреждений. И вот на тебе! Все портит эта паршивая вмятина! К осмотру

корабля я приступил в настроении довольно свирепом. Оно, однако, быстро

испарилось, как только я увидел характер и масштабы того, что у нас стряслось.

Оказалось, что на взлете разорвался гидроаккумулятор аварийной

гидросистемы — массивный металлический цилиндр, с огромной силой

распираемый изнутри давлением специальной жидкости. От этого, естественно, вышла из строя аварийная гидросистема — вся жидкость из нее вытекла. Но

добро бы только это! Осколки разлетевшегося цилиндра перебили тяги

управления рулем поворотов (отсюда полный отказ путевого управления), разрушили топливную магистраль третьего двигателя (от этого и отказ двигателя

и фонтан бьющего керосина) и вылетели, наделав дырок в обшивке фюзеляжа, наружу. Причем вылетели так

420

стремительно, что радист со старта, увидев это, растерянно бросил в эфир:

— Из них что-то выстрелило..

Я, правда, узнал об этой реплике узко на земле, когда все участники

происшествия и особенно зрители наперебой, почти не слушая друг друга, возбужденно рассказывали, кто что видел, слышал и думал.

Теперь можно было позволить себе и это удовольствие. .

* * *

Комментируя историю с наделавшим столько бед гидроаккумулятором, один

из моих друзей и коллег одобрительно заметил:

— Старый конь борозды не испортит!

Столь лестная оценка, казалось бы, должна была повергнуть меня в

состояние безудержной гордыни, во, каюсь, во всей этой фразе мое внимание

привлекли больше всего слова «старый конь».

Незаметно для себя я стал старым конем!..

Действительно, со дня, когда я, молодой аэроклубный летчик и выпускник

Ленинградского политехнического института, появился в отделе летных

испытаний ЦАГИ, проскочило уже двадцать лет! Двадцать лет!

А воздушный бой с фашистским «Дорнье-215» в ночном небе над Москвой

был, оказывается, целых пятнадцать лет назад!

И даже испытания первых отечественных реактивных самолетов

происходили не вчера, как казалось их участникам, а на десять долгих, насыщенных многими событиями лет раньше! Я стал таким же, выражаясь

деликатно, зрелых лет человеком и старым летчиком, каким представлялся мне

Козлов при нашем первом с ним знакомстве.

Незаметно прошло время, когда меня подпирал и страховал опыт старших

товарищей (чего стоил хотя бы один совет Чернавского: подумать заранее, что я

буду делать, если у меня, паче чаяния, начнется флаттер!).

Теперь приходилось думать самому, причем, не только о себе, но и об уже

вышедшем на арену следующем поколении испытателей — молодых людях, двадцать лет назад учившихся если не ходить, то в лучшем случае разбирать

буквы.

421 Это новое поколение уже вступало в жизнь. Постепенно оно принимало на

свои плечи главную тяжесть испытательной работы. То один, то другой из его

представителей привлекал к себе внимание коллег успешным выполнением

какого-нибудь особо сложного задания, умелыми действиями в тяжелых

обстоятельствах, квалифицированной позицией в оценке очередного, вновь

обнаружившегося непонятного явления.

Не раз получалось и так, что иной молодой летчик справлялся с новым, нестандартным заданием лучше меня да и других испытателей моего поколения.