Если к моменту израсходования горючего ни одного подобного аэродрома в

нашем распоряжении не окажется, соприкосновение с землей будет не из

веселых. Чего они там думают, па земле? Надо незамедлительно

переадресовывать нас куда-то, где погода более или менее сносная. Ведь с

каждой секундой полета на такой высоте тает наш и без того небольшой запас

горючего.

Наконец с земли приходит команда (если это можно назвать командой):

— Ждите указаний. Выясняем. .

Нет, видно, на землю надежда небольшая! Пока они там будут выяснять, уточнять и согласовывать, мы

412

останемся без горючего. И над чем в этот момент окажемся, туда и ткнемся.

Чтобы уклониться от столь малоприятной перспективы, надо следовать

известному принципу ОСВОДа: «Спасение утопающих — дело рук самих

утопающих». Теперь главная надежда — на нашего бортрадиста.

— Лева, разведай по точкам, где какая погода!

Лев Николаевич Гусев до прихода на испытательную работу служил

радистом в военно-транспортной авиации, облетал Европу и Азию вдоль и

поперек и обладал, можно сказать, международным кругом знакомств. Правда, знакомств лишь в «радистском» смысле слова: главным образом по

радиопочерку. Но большего сейчас и не требуется. Для начала прошу Гусева

связаться с ближайшим — находящимся в ста километрах от нас —

испытательным аэродромом.

А пока мы продолжаем носиться, с трудом различая мелькающую под самым

носом самолета землю сквозь пелену несущегося нам навстречу снега. Резкая

болтанка заставляет непрерывно крутить штурвал. Дважды приходится энергично

отворачивать тяжелый корабль от внезапно выплывающих из мглы препятствий

— фабричной трубы и ажурной радиомачты. Задеть их равносильно катастрофе, но я упорно не набираю высоты: «держусь за землю». Держусь потому, что, поднявшись хотя бы на сотню метров, окажусь в сплошной облачности и тогда

совсем уж ничего предпринять самостоятельно не смогу. А действовать надо — я

интуитивно чувствую это — только самостоятельно! расчет на «дядю» ни к чему

хорошему не приведет.

Погода на интересующем нас аэродроме оказалась далеко не блестящей, но

все же более или менее сносной — приблизительно такой же, какая была час

назад у нас. Но — и это весьма существенное «но»! — по своим размерам этот

аэродром нам, строго говоря, не годился: длина полосы у него была короче, чем

официально зафиксированная длина пробега нашего корабля. Не мудрено, что

наш запрос вызвал на земле некоторое недоумение.

Выбирать, однако, не приходится. Ветер дует сильный. На посадке он будет

нашим союзником. Ну, а если длины полосы все же не хватит, то в крайнем

случае лучше уж выкатиться за пределы летного поля на сравнительно

небольшой скорости в конце пробега, чем приземляться где попало, вне

аэродрома.

413 — Проси у них, Лева, разрешение на подход и посадку!

— Уже готово. Запросил. Они разрешают, только спрашивают, помним ли

мы, какая у них полоса?

— Передай, что помним. Идем к ним.

Ничто не заставляло работников этого аэродрома — и в первую очередь его

начальника Матвея Тимофеевича Чуева — давать согласие на прием нашего

корабля. Более того, по всем формальным законам им следовало от этого

уклониться. Поступая вопреки этим законам, они добровольно брали на себя

тяжкую ответственность. Стоило нам, что было весьма вероятно, не уложиться в

пределы их куцей полосы, выскочить на пробеге за эти пределы и разбить

стоящую много миллионов машину, как магнитофонная лента с записью наших

радиопереговоров, вне всякого сомнения, легла бы на стол прокурора в

неприятном качестве одного из вещественных доказательств. Люди на земле

понимали, чем рискуют, но не сочли себя вправе уклониться от такого риска —

прекрасный пример того самого гражданского мужества, которое порой дороже

личного!

Уже перед самым аэродромом мы выскочили, по выражению штурмана В. И.

Милютина, «из очень плохой погоды в просто плохую». Быстро развернувшись

— «очень плохая» следовала за нами по пятам, — вышли в плоскость посадочной

полосы, и только тут, увидев ее перед собой воочию, я в полной мере осознал, до