ничего, кроме правды. Безупречная точность вовсе не обязательна для романа

или повести, но она непременное условие мемуарного повествования. Если, скажем, М. Галлай в книге «Первый бой мы выиграли», вспоминая о первых

сражениях в небе Москвы нашей и фашистской авиации, пишет: «Новых

самолетов было еще очень мало, немногие полки успели получить их, а в

получивших — далеко не все летчики освоили даже дневные полеты на этих

машинах, не говоря уже о значительно более сложных ночных», — значит, так

оно и было: стоит нам обратиться к документам, и мы сразу в этом

удостоверимся.

Наверное, книги М. Галлая с особым интересом читают в будут читать люди, причастные к авиации и космосу. Трудно представить себе моряка, который не

прочитал бы Станюковича или Конрада, однако у этих писателей неизмеримо

больше читателей, никак не связанных с флотом, думаю, что среди них есть и те, кто даже никогда не ступал на палубу корабля, а может быть, и моря вообще не

видел. Так и книги М. Галлая читают люди самых разных профессий, и среди них

тоже есть наверняка и те, кто предпочитает железнодорожный транспорт

самолетам Аэрофлота. В этих книгах встают проблемы нравственные, этичес-8кие, которые так или иначе приходится решать каждому человеку вне

зависимости от того, чем он занимается — строит дома или лечит людей, водит

троллейбус или ищет нефть. Другое дело, что профессия летчика-испытателя, связанная с неизбежным риском, со смертельной опасностью, делает эти

проблемы осязаемыми, зримыми. Это, конечно, подогревает интерес читателей.

М. Галлай — стоит обратить на это внимание — время от времени дела

испытательские, «небесные» сравнивает с вполне «земными». «Нелегко принять

решение при подобных обстоятельствах. Собственной рукой выключить

здоровый, работоспособный, ровно гудящий мотор. В этом есть что-то

противоестественное. Что-то похожее на действия врача, который, осмотрев, казалось бы, совершенно здорового, цветущего, ни на что не жалующегося

человека, решительно укладывает его на операционный стол. Укладывает, не

скрывая, что операция может окончиться трагически, но что, если отказаться от

нее, вероятность трагического исхода будет еще больше», — пишет он в одном

случае. К столь же неожиданному сравнению из иной сферы жизни прибегает в

другом: «Современный самолет испытывает большой коллектив, можно сказать, целый оркестр. И хотя летчик-испытатель исполняет в этом оркестре сольную

партию и к малейшему его замечанию чутко прислушивается — ловит на лету —

дирижер (конструктор машины), все-таки местоимение «я» тут не подходит».

Видимо, автор, адресуясь не к специалистам, хотел сделать более понятными, более близкими их представлениям свою очень редкую профессию, уникальный

опыт летчика-испытателя. Но было тут и нечто более важное, более глубокое: М.

Галлай исходил из того, что этические нормы и нравственные коллизии не носят

профессионального характера, они общезначимы. И здесь в его книгах

обнаруживается перекличка с мыслью Сент-Экзюпери о том, что при освоении

воздушного океана встают вечные вопросы нашего бытия и общечеловеческие

задачи. Правда, Сент-Экзюпери шел от философских размышлений о судьбе рода

человеческого. Иным путем — отталкиваясь от летной практики, больно

ушибаясь об острые углы внезапно возникающих препятствий, нащупывая

верные решения — двигался М. Галлай: «Мне понадобилось, — признается

9он, — несколько лет, чтобы сформировать представление о летной этике как

совокупности каких-то моральных норм, связанных с конкретными

профессиональными обстоятельствами нашей работы. Не меньше времени

потребовалось и для того, чтобы, вновь вернувшись от частного к общему, понять общечеловеческий характер так называемой (теперь говорю: так

называемой) летной этики». Это было тем открытием, благодаря которому

воспоминания М. Галлая приобрели человековедческий характер, стали не просто

записками «бывалого человека», а литературой для всех.

Кажется, нет другого литературного жанра, кроме воспоминаний, где бы

образ автора играл столь значительную роль. Он ведь рассказывает то, что было с