стремилось человечество. С другой стороны, кто лучше инженера понимает все

сложные явления, происходящие в полете, кто лучше него может предсказать

поведение самолета в воздухе, кто, наконец, является творцом и создателем этой

чудесной машины?

Разрешению моих сомнений помогла сама жизнь. В газетах замелькали

имена людей новой, ранее малоизвестной профессии летчика-испытателя: Чкалов, Громов, Коккинаки, Алексеев, Нюхтиков, снова Чкалов, снова

Коккинаки. . Редкий месяц проходил без того, чтобы мы не узнали об очередном

рекордном полете кого-нибудь из них. Между строк газетных сообщений

чувствовалось (как чувствуется и в наши дни), что авиационный рекорд — это

лишь последняя черта, итог большой, сложной, умной, а иногда и рискованной

работы, без которой невозможно «научить самолет летать».

Это было как раз то, что я искал: высший класс искусства пилотирования и

настоящая инженерная, а порой даже научная работа. Мои жизненные планы, наконец, определились. Делиться ими без особой необходимости с окружающими

я, конечно, избегал (при всей своей юношеской самонадеянности я сознавал, что

замахнулся довольно широко), но когда дело подошло к окончанию института, все-таки рассказал о них своему учителю, заведующему кафедрой аэродинамики

профессору Льву Герасимовичу Лойцянскому. Видный специалист в области

теоретической механики и аэродинамики, сравнительно далекий даже от

инженерной — не говоря уже о летной — практики, он, казалось бы, должен был

отнестись к моим устремлениям достаточно прохладно. Но он понял меня. То ли

подействовала на него моя фанатическая убежденность, то ли не дал я ему совсем

уж никаких поводов видеть в мо-

19

ем лице будущее светило чистой науки, то ли просто по присущей ему доброте

душевной, но Лев Герасимович не остался равнодушным к моим планам. Его

слово в ЦАГИ было достаточно веско, и возможность испробовать свои силы

была мне предоставлена.

* * *

И вот я в святая святых летно-испытательной работы!

Все вокруг приводило меня в состояние благоговения и священного трепета

— от комнаты летчиков, в которой готовились к полетам, отдыхали, разговаривали люди, лишь с большими оговорками относимые мной к категории

обыкновенных смертных, и до производственных мастерских, где на видном

месте висел большой плакат: «Товарищ! Помни, что от твоей работы зависит

человеческая жизнь!»

Однако особенно долго предаваться трепету и благоговению не приходилось.

Надо было работать, причем работать на два фронта: собирать материал для

дипломной работы (институт так или иначе следовало окончить) и — летать.

Летать!.

Так я попал в руки Ивана Фроловича Козлова.

Это был плотный, коренастый человек с крупными чертами дотемна

загорелого лица. Читая, он надевал: очки. Помнится, это несколько смущало

меня. Очки плохо согласовывались с уже укоренившимся в моем воображении

внешним обликом летчика-испытателя — этакого атлетического молодца типа

«кровь с молоком», с нестерпимо волевым лицом и, конечно, безукоризненным, вплоть до мелочей, здоровьем.

В дальнейшем я быстро расстался с этим наивным представлением, но судьба

тем не менее жестоко покарала меня за него: в течение многих последующих лет

добрая половина людей, с которыми меня знакомили, начинала разговор

стереотипной фразой:

— Вы летчик-испытатель? Не может быть! Вы совершенно не похожи на

летчика-испытателя. .

На гимнастерке Ивана Фроловича бросался в глава орден Красной Звезды, в

те годы весьма редкий (он был учрежден незадолго до этого) и вызывавший

особое уважение потому, что я уже знал обстоятельства, при которых он был

получен.

20

Козлов испытывал новый истребитель АНТ-23 оригинальной схемы: фюзеляж его был значительно короче обычного и заканчивался почти сразу за

крылом, а мощные пушки, расположенные на обоих крыльях, переходили в

балки, на которых крепилось хвостовое оперение. Большая часть программы

испытаний была уже позади, когда Иван Фролович вылетел на отстрел пушек.

Как полагалось, он сделал круг над полигоном, убедился, что на земле выложен

знак, разрешающий стрельбу (радиосвязи, без которой сегодня трудно