— Правильно, — одобрил мои действия Чистяков и, заменив в известном

«гимне альпинистов» слово «гора»

115

словом «гроза», добавил: — В грозу умный не пойдет, грозу умный обойдет!

Чувствовать себя умным было приятно, но быть им в действительности

оказалось далеко не просто. Обойти грозу не удавалось. Не одно грозовое облако, а целый протянувшийся, наверное, на сотни километров грозовой фронт стеной

встал перед нами. Началась резкая болтанка. Порывы ветра энергично бросали

машину с крыла на крыло, по обшивке фюзеляжа гулко забарабанил дождь, кругом потемнело, как в густые сумерки. Сколь ни досадно было поворачивать

назад, когда до своего аэродрома оставалось немногим больше сотни километров, но ничего не поделаешь! Пришлось развернуться на обратный курс и садиться на

запасном аэродроме, только что оставшемся было за хвостом нашего самолета.

Во время захода на посадку самолет бросало так, что полных отклонений

штурвала едва хватало, чтобы удержаться в пределах более или менее

допустимых положений в пространстве. Дождь стоял плотной стеной, за которой

посадочная полоса больше угадывалась, чем просматривалась.

Казалось, больших бесчинств со стороны природы невозможно и выдумать, но стоило этой мысли прийти мне в голову, как дождь усилился еще более, пошли почти не смолкающие раскаты грома, засверкали молнии. Подошла самая

ось грозового фронта. Но для нас это было уже безразлично: мы благополучно

сидели на земле.

Нельзя сказать, чтобы эта гроза была самой сильной из всех, которые мне

довелось видеть, или что положение, в которое мы попали, было таким уж

сложным.

Просто последующие события этого дня, как часто бывает, по-особому

осветили все хронологически случившееся в непосредственной близости к ним и

заставили навсегда запомнить и этот сам по себе ничем не примечательный

полет, и встречу с грозой, и вынужденную посадку на случайно оказавшемся

поблизости аэродроме.

Через час грозовой фронт, прокатившись через нас, ушел на север. Ветер

стих, дождь кончился, в облаках появились голубые просветы, насыщенный

озоном воздух вызывал прилив бодрости и хорошего настроения, 116

* * *

Мы запустили моторы и полетели дальше. Вот уже под левым крылом

проплыла Москва, еще несколько минут полета — и аэродром под нами. Мы

развернулись, сели, порулили к стоянке — все было, как обычно, и, только

подрулив к ангарам поближе, заметили вывешенные на них большие черно-красные траурные флаги.

— В чем дело? Что случилось? — спросил я у механиков, едва успев вылезти

из самолета.

— Несчастье. Погиб Гринчик. .

Его гибель была неожиданной и загадочной.

В тот день на аэродром приехало несколько так называемых «знатных

посетителей», сопровождаемых соответствующей свитой. Им требовалось

показать всю имевшуюся в наличии новейшую технику, и, конечно, полет

Гринчика на «МиГ-девятом» должен был представлять собой центральный номер

программы.

Он пролетал над аэродромом на высоте в несколько сот метров со скоростью, во всяком случае, меньшей, чем неоднократно достигнутая им в предыдущих

полетах. Внезапно на глазах у всех машина перевернулась, устремилась к земле и

врезалась в нее тут же, на краю аэродрома. От того, что еще несколько секунд

назад было новым замечательным самолетом, осталось так мало, что о причинах

катастрофы можно было только строить догадки.

. .И вот еще одни похороны. Скорбная траурная музыка, цветы, венки, толпы

людей, пришедших в клуб института, чтобы проститься с погибшим. В изголовье

закрытого красного гроба большой портрет, с которого смеется веселый, задорный, блещущий белыми зубами Гринчик. Потом — растянувшаяся на

добрых два километра колонна автомашин. Рев проносящегося на бреющем

полете звена истребителей почетного эскорта. Долгий путь от нашего аэродрома

в Москву, на тихое тенистое кладбище Новодевичьего монастыря. Какие-то

слова, искренние, но никогда не способные в полной мере отразить чувства