Тогда в Риме стали с беспокойством относиться к намерениям Лепида. Поступит ли он с Антонием, как с врагом, — так называл он его в своих письмах? [512] Или он уже вступил с ним в соглашение, как утверждали злые языки? [513] Действительно, на основании поступков трудно было отгадать намерения проконсула. Когда Луций Антоний приблизился к Галлии, офицер Лепида Куллеон, охранявший границу провинции, соединился с Луцием, вместо того чтобы воспротивиться его переходу, и в то же [514] самое время Лепид писал Планку, что решил сразиться с Антонием, и просил у него конных подкреплений. Что же думает он делать? На Планка, с другой стороны, консерваторы смотрели как на верную опору: он спустился по течению Исары (совр. Is'ere) до Куларопа (совр. Гренобль), построил мост, 12 мая перевел через него армию и срочно послал вперед 4 000 всадников, как только его уведомили о прибытии Луция в Forum Julii. [515] Но в то время как все в Риме занимались Лепидом, Октавиан, понимая, что было бы опасно еще терять время, и не будучи в состоянии прийти к окончательному решению, снова начал вести двойную игру. С одной стороны, он написал Лепиду и Азинию, чтобы узнать, склонны ли они признать его вождем цезарианской партии, [516] а с другой — писал Цицерону, советуя тому домогаться консульства и взять его в товарищи: он так молод, что позволит руководить собой во всем и поможет ему спасти республику! [517] Это предложение очень понравилось Цицерону, но он не чувствовал в себе уже прежнего мужества и был как бы парализован отвращением и презрением, которое консерваторы все более и более проявляли к молодому человеку, а потому не осмелился прийти к окончательному решению.

При таком всеобщем смятении никто более не знал, чего хотел. Один Антоний прямо шел к своей цели. В то время как Децим Брут, подкрепленный тремя из четырех легионов Пансы, медленно направлялся через Верцеллы и Эпоредию (совр. Ivree) к малому Сан-Бернару, [518] Антоний, прибыв 15 мая в Forum Julii (совр. Frejus), [519] смело пошел по направлению к армии Лепида, состоявшей из семи старых легионов Цезаря и находившейся в Forum Voconii на расстоянии 24 миль. [520] Приближался критический момент. Будут ли в состоянии эти легионы поднять оружие против своего прежнего генерала, который во главе их старых товарищей по оружию приходит в качестве преследуемого мстителя за смерть Цезаря просить помощи для себя и для партии; последняя требует исполнения прежних обещаний и добавляет к ним новые и притом в эпоху, когда дух солидарности в старых армиях диктатора сделался столь могущественным. Действительно, проконсул Нарбонской Галлии отчаялся в возможности сопротивляться склонности легионов к Антонию, но, будучи человеком слабым и умеренным, он хотел, чтобы к этому вынудили его солдаты, и тем самым создать другим и себе иллюзию, что он действовал против своей воли. Антоний ловко сумел воспользоваться этим тайным желанием своего товарища и, когда между 15 и 20 мая обе армии оказались на двух берегах небольшой речки Аргентей, разыграл очень странную комедию. [521] Антоний даже не отдал приказа своим солдатам разбить лагерь, как бы подставляя себя врагу, если у того хватит мужества нанести удар; Лепид, напротив, укрепился в своем лагере, как будто его противником был новый Ганнибал. [522] Когда Силан и Куллеон явились в лагерь, Лепид стал сурово укорять их в том, что они оказали Антонию помощь, но вместо наказания ограничился тем, что оставил их в покое — из жалости, как писал в сенат. [523] Он постарался завязать отношения с Планком, который, получив письма от Децима, ожидал его в Кулароне, и в то же время позволил обоим лагерям общаться друг с другом через мост, построенный из судов. [524] Он принял большое число ложных дезертиров, которые под предлогом отказа от Антония являлись интриговать в его пользу в лагере Лепида, притворявшегося, что принимает их за настоящих перебежчиков; он писал даже в сенат, что армия Антония уменьшается у него на глазах, [525] и уверял сенат, что его легионы не изменят своему долгу. [526] Вместе с тем он позволял офицерам, особенно Канидию и Руфрену, [527] призывать к мятежу и не препятствовать появлению среди солдат неизвестно кем приносимых известий от Антония, которые, тайно распространяясь, возбуждали их энтузиазм. [528]

Считая, без сомнения, что наступил удобный момент, Антоний в траурной одежде с всколоченными волосами, длинной бородой однажды отправился на берег Аргентея, в то место, где ручей был всего уже, и вступил в разговоры с солдатами Лепида, находившимися на другом берегу. Последние собрались в большую толпу, и в лагере произошло смятение, но Лепид, боясь столь явной измены, прибежал и приказал громко трубить, чтобы солдаты не могли слышать слов Антония. [529] Переходы из лагеря в лагерь и интриги возобновились; солдаты десятого легиона прилагали все усилия, чтобы привлечь к себе своих товарищей; [530] единственный офицер, искренне преданный делу консерваторов, Ювентий Латеренс [531] постоянно предупреждал Лепида об опасности мятежа и советовал ему принять то те, то другие меры. [532] Лепид притворялся, что боится, благодарил Ювентия, обещал следовать его советам, но ничего не делал. Напротив, он писал Планку, выступившему 21 мая, не разрушив моста, которым должен был воспользоваться Децим, не идти к нему на помощь; [533] он также позволял солдатам безнаказанно устраивать демонстрации в пользу Антония даже в своем присутствии. [534] Наконец, утром 29 мая [535] Антоний с небольшим отрядом солдат перешел вброд ручей; тотчас же в лагере Лепида солдаты разбили палисады, вышли навстречу Антонию и с криками отнесли его к палатке Лепида; последний, находившийся еще в постели, не теряя времени, оделся и вышел, чтобы обнять Антония. [536] Между тем среди общего смятения Латеренс убил себя на глазах солдат. [537] На следующий день Лепид написал сенату очень краткое письмо, которое можно было бы принять за насмешку: он говорил, что сострадание взяло верх над солдатами и им самим, и выразил надежду, что ни ему, ни легионам нельзя вменить в преступление акт милосердия. [538]

Это происшествие стало известно в Риме где-то 8 июня. Негодование и страх были огромны. Обезумевший сенат разом принял большое количество решений, которых требовали уже давно. Марк Брут и Кассий были призваны в Италию со своими войсками, были отправлены гонцы к африканским легионам, чтобы ускорить их прибытие; Секст Помпей был поставлен во главе флота с титулом praefectus classis et orae maritimae и с полномочиями, которые имел его отец в войне с пиратами; [539] установили tributum, или принудительный налог для войны; наконец, поручили Октавиану командование легионами в войне против Антония. [540] Но в отношении проскрипции Лепида возникло новое затруднение. Цицерон, всегда склонный к энергичным решениям, тотчас потребовал этого; Лепид, однако, имел в Риме слишком много родственников и друзей, и его теща, могущественная Сервилия, приложила для его спасения все свои усилия. [541] Наконец, добились отсрочки решения и потеряли таким образом эффект быстрого реагирования, самый значимый во время революций. Скоро пришли лучшие известия: Планк, узнав, что произошло на берегах Аргентея, возвратился назад; [542] Децим через Верцеллы и Эпоредию поднялся в долину Дурии (совр. Dora Baltea), где коварные салассы, угрожая преградить путь, заставили его уплатить по драхме за солдата. [543] Перейдя через малый Сен-Бернар, ему удалось в первой половине июня соединиться в Кулароне с Планком.

Но тогда разразился неожиданный скандал. Октавиан в этот критический момент совершил очень грубую ошибку: он снова обратился к соглашению с консерваторами и, думая, что в этот ужасный момент ему удастся получить от сената позволение выставить свою кандидатуру в консулы, вновь обратился к Цицерону, прося его внести это предложение. [544] Цицерон согласился, соблазнившись мыслью опять сделаться консулом. На этот раз новый честолюбивый план Октавиана был так дурно принят и консерваторами, и всей беспристрастной публикой, что ни один магистрат не осмелился выступить в его защиту. Цицерон должен был оставить свою идею и постараться разуверить Октавиана в его замысле. [545] Умы, уже настроенные против молодого человека, еще более раздражились: дошло до того, что утверждали, что Октавиан приказал убить Гирция в битве и отравить раненого Пансу, чтобы иметь больше шансов для достижения консульской власти. [546] Но после того как рассеялось впечатление от этого скандала, всех одолела обычная нерешительность, и к концу июня никто уже более ничего не делал. Планк и Децим ждали Октавиана; последний, поняв, что в данный момент нельзя надеяться на консульство, писал, что немедленно отправится в путь, но с места не трогался. [547] Антоний с помощью Лепида реорганизовывал свои легионы и оставался в Нарбонской Галлии. В Риме воображали, что Брут и Кассий придут со дня на день, но Кассий был далеко и готовился сразиться с Долабеллой. Что касается Брута, то, страдая желудком, он впал в полное физическое и моральное расслабление; [548] он позволил руководить собой хитрому Гаю Антонию, вместо того чтобы применить к нему изданный 26 апреля декрет о проскрипции сторонников его брата; следуя коварным советам Гая, Брут выразил неудовольствие благосклонностью и любезным отношением Цицерона к Октавиану. [549] Он продолжал утверждать, что лучше вступить в соглашение с Антонием, много также занимался проскрипцией, угрожавшей Лепиду, и писал своим друзьям в Риме, поручая им свою сестру и племянников, которые могли быть разорены этой проскрипцией. [550] Наконец, вместо приготовлений к переправе через море и возвращению в Италию он думал организовать экспедицию против бессов. Таким образом,

Цицерон был вынужден бороться против самых дорогих из своих друзей, в том числе и против Брута. 30 июня Лепид был наконец объявлен общественным врагом, но между угрозой и реальностью снова появилась отсрочка: хотели дать солдатам время получить прощение и назначили 1 сентября сроком, к которому они должны были покинуть проконсула. [551]

Обстоятельства, однако, дошли до той точки, после которой события должны были сильно двинуться вперед, несмотря на страхи, колебания, нерешительность и все усилия, предпринимаемые для предотвращения кризиса. Антоний и Лепид не без оснований продолжали свое пребывание в Нарбонской Галлии. Заговорщики и консерваторы, несмотря на страх, добычей которого они были, отвоевали почти всю империю, господство над которой Антоний, казалось, похитил у них в предшествующих июле и августе. В Европе у них было десять легионов Децима, на которого они могли вполне положиться, пять легионов Планка и три легиона Азиния, которые, по-видимому, должны были остаться им верны. Кроме того, они завоевали Восток, где Брут набрал новых солдат, доведя число своих легионов до семи, и где Кассий со своими десятью легионами должен был скоро победить Долабеллу. Сверх того, Секст Помпей в Массалии собирал корабли из всех портов Средиземного моря; он покупал и вербовал матросов в Африке и готовил флот. Могли ли те, кто располагал всего четырнадцатью легионами, идти против столь могущественного врага? Необходимо было восстановить большую цезарианскую армию на западе и, сманив на свою сторону большее число генералов в Европе, соединиться с ними, а в случае их отказа — переманить к себе их легионы. Следовательно, нельзя было более выказывать враждебное отношение к Октавиану. К счастью, Лепид [552] мог сделаться честным маклером этого великого политического рынка и примирить обоих соперников. Из всех троих он был самым старшим; кроме того, он был близким другом Цезаря и оставался в стороне от ссоры. Были сделаны шаги в сторону Планка и Азиния — также друзей Цезаря; в их армии были посланы лица, которые бы вносили сомнения, подозрения, распространяли обещания и старались увлечь солдат с помощью генералов, а генералов — с помощью солдат; Лепид в это же время, в первых числах июля, сделал шаги для примирения с Октавианом.

Момент был благоприятным. Октавиан только что потерпел неудачу в своих надеждах на консульство и, узнав, что не может более рассчитывать ни на консерваторов, ни на сенат, снова вспомнил о том, что был сыном Цезаря и что готовился явиться соперником Антония в качестве деятельного защитника цезарианского дела. Впрочем, его солдаты, мало-помалу охваченные цезарианским безумием, постоянно устраивали демонстрации, в которых объявляли, что никогда не будут сражаться против солдат Цезаря. [553] Если бы Октавиан хоть немного сомневался, то солдаты быстро заставили бы его исчезнуть. Поэтому он принял предложения Лепида; держал перед своими солдатами пламенные речи, восхвалявшие его отца, и говорил, что, будучи избран консулом, заставит дать им обещанные вознаграждения. Таким способом он побудил войско послать в Рим депутатов из центурионов и солдат просить, чтобы Октавиан был избран консулом и чтобы проскрипция Антония была отменена. [554] Посольство прибыло в Рим около 15 июля, [555] в тот момент, когда консерваторы начали беспокоиться, не имея известий по поводу возвращения Брута в Италию, когда все более и более подозрительное поведение Октавиана совершенно дискредитировало Цицерона и когда узнали, что повсюду в Италии tributum [556] возбудил в богатых классах сильное недовольство. Депутаты, таким образом, дошли до Рима, не встретив на своем пути никаких препятствий, и центурионы могли проникнуть в курию, где сенат, полный страха и недоверия, собрался, чтобы выслушать их. Но их дерзость была такова, что придала энергии и мужества даже этому малодушному сенату, который в гневе, наконец, отослал их обратно. [557] Октавиан узнал об этом отказе в двадцатых числах июля и, ободренный все более и более вероятным соглашением с Антонием и Лепидом, решился на крайне смелые поступки. Когда солдаты собрались вокруг него, предлагая ему знаки консульского достоинства, он принял их, делая вид, что принужден к этому, и двинулся в путь со своими восемью легионами.

Если первые происки Лепида и Антония толкнули Октавиана принять снова вид цезарианца и демагога, то новое положение, занятое Октавианом, столь ясное и смелое, равным образом побудило Антония и Лепида приложить все усилия, чтобы привлечь к себе армии Планка и Азиния и возмутить армию Децима. Они не хотели позволить своему старому сопернику, внезапно сделавшемуся их другом, превзойти себя. Во всех армиях удвоились интриги и скрытая деятельность агентов народной партии; цезарианский фанатизм разгорался; верность легионов, нарушенная в своем основании, заколебалась. Нужен был только повод, чтобы толкнуть события вниз по роковому склону, и этот толчок должен был дать Октавиан, начав экспедицию на Рим. Если бы ему удалось захватить город и заставить избрать себя консулом, то цезарианский фанатизм вспыхнул бы с огромной силой во всех армиях. Поэтому в Риме с приближением армии возникла большая паника. Женщин и детей отправляли на соседние виллы, запирали дома; [558] сенат, чтобы остановить легионы, послал к ним делегатов с обещанными деньгами. 25 июля Каска, Лабеон, Скаптий и Цицерон (последний — в отчаянии от мысли, что был первым виновником могущества Октавиана) [559] собрались для обсуждения положения в доме Сервилии, бывшей Ниобой последней революции Рима и символизировавшей вместе со своей семьей трагическое падение римской аристократии. Ее зять в это время стоял во главе, а сын — в рядах цезарианской армии, желавшей мстить за ее близкого друга; другой сын и зять стояли во главе партии заговора. На этом собрании решили снова призвать из Италии Брута. [560] Октавиан, однако, сумел убедить делегатов возвратиться назад, уверив их, что по дороге расположены многочисленные сикарии. [561] Большинство из членов сената охватил тогда такой ужас, что они обратились против помпеянцев и в страхе уступили по всем пунктам. Было решено, что надо дать по двадцать тысяч сестерциев не только марсову и четвертому, но и всем легионам, что Октавиан будет участвовать в комиссии по наделу земель и что он может добиваться консульства, не будучи в Риме. Немедленно были отправлены послы сообщить все это молодому полководцу. [562]