Среди этого ужасного беспорядка в следующем году был утвержден один из самых важных законов с целью экономической поддержки латинской семьи — lex Falcidia. [679] Этот закон, которому суждено было быть основой наследственного права в течение столетий, окончательно ограничивал полную свободу, которой, по древнему праву, пользовались завещатели. Он обязывал их оставлять четвертую часть отцовского имущества своим наследникам, предоставляя возможность распоряжаться только остальными тремя четвертями.

Такая женщина, как Фульвия, была, конечно, исключением, но многие стали замечать подобный честолюбивый и властный дух у своих жен и дочерей. В высшем обществе женщины получали литературное образование и черпали в нем стремление ко все большей свободе и распущенности. Вместо того чтобы сидеть дома, воспитывать своих детей и надзирать за слугами, они любили выходить в свет и наслаждаться зрелищами вне своего дома, вызывая удивление, в то время как мужчины, погруженные в пороки, учебу и странные философские идеи, становились часто их рабами или жертвами.

Авторитет в семье ослабел, как и в государстве: pater familias, бывший некогда деспотом, теперь вынужден был разделить свою власть с женой, как это бывает в интеллектуальном обществе, утонченном или сладострастном, где мужчина позволяет вырвать из своих рук палку — это наиболее действенное орудие мужского господства. Так же как в семье и в государстве, борьба между старыми и новыми идеями свирепствовала и в литературе. Страсть к учению, уже широко распространенная в высших и средних классах предшествовавшего поколения, еще более охватила новое поколение.

Цицерон действительно основал в Италии династию писателей, литературный талант становился все большей социальной силой, по мере того как исчезала аристократия, а власть и богатство попадали в руки темных фамилий. На фоне всеобщего падения торговли и ремесел обучение, бывшее тоща частным предприятием, становилось очень выгодным делом. Учащихся в школах становилось все больше, а в аудиториях — учителей. Сыновья зажиточных собственников в мелких городах сидели рядом с сыновьями вольноотпущенников или рабами всадников, приобретших небольшое состояние земледелием или торговлей во время правления Цезаря. Рим был наполнен поэтами, читавшими перед публикой даже в банях свои произведения. [680] Именно в этот момент Тит Ливий, сын богатого жителя Падуи, семнадцатилетним юношей начал свои занятия. В это же время начали учиться многочисленные poetae xninores эпохи Августа и все вольноотпущенники, которые впоследствии стали учителями грамматики и риторики во время его правления. Так из людей свободных, рабов и вольноотпущенников образовался средний класс «интеллигентов», как мы сказали бы теперь, который скоро стал соперничать в интеллектуальных профессиях с восточными риторами и философами, ценя победу над культурой их соперников выше победы над их страной. Падение аристократии и победа революционной партии при Филиппах отразились даже в литературном мире. Старую классическую римскую литературу стали презирать — эллинизм торжествовал повсюду.

Вокруг образованного, молодого и очень богатого Азиния Поллиона, управлявшего Цизальпинской Галлией и самого составлявшего carxnina nova, [681] т. е. стихотворения в новом стиле, образовалась группа молодых эллинизованных поэтов, открытых врагов подражателей Энния и горячих сторонников самых смелых греческих нововведений. В числе этих молодых поэтов был Вергилий, которому тогда было двадцать восемь лет и который с одобрения Азиния задумал произведение более оригинальное, чем мелкие стихотворения, которые он писал до сих пор. Он предполагал написать гекзаметрами эклоги, подражая Феокриту, но с тем чтобы под сицилийскими пастухами подразумевать людей своего времени, дать в буколических сценах намеки на современные события и на фоне традиционных пейзажей греческой буколической поэзии описать красивый пейзаж долины По, прелесть которого так глубоко чувствовал этот сын крестьянина, воспитанный на берегах Минчио. К концу 42 года он трудился уже над своей второй эклогой, в которой воспел любовь пастуха Коридона к прекрасному Алексею, облекая, таким образом, в буколические стихи, если верить древним писателям, свою любовь к молодому рабу, подаренному ему Азинием Полл ионом. Затем последовала третья эклога, ще он, подражая четвертой идиллии Феокрита, выводит на сцену двух пастухов, которые ссорятся между собой и, вызывая друг друга на поэтическое состязание, критикуют поэтов старой латинской школы и прославляют Поллиона — как поэта, умеющего культивировать новый стиль. Так, в песнях аркадских пастухов уже чувствуется современная литературная полемика. В то же самое время пылкий и желчный Саллюстий обрушился на другую вековую древность — «Анналы». Саллюстий снова пополнил свое состояние, много награбив в Нумидии во время междоусобной войны Цезаря; по возвращении он мог блеснуть роскошью, выстроить виллы, дворцы и пользоваться богатством и властью, которые благодаря дружбе с Цезарем, казалось, должны были стать вечными. Но мартовские иды чуть было все это не уничтожили.

После этой катастрофы Саллюстий поспешно удалился от политической жизни, сделавшейся слишком опасной для такого богатого человека, как он; однако он не примирился с консерваторами, а когда победа при Филиппах уничтожила опасность консервативной реставрации, он взялся за перо, чтобы излить свою злобу, и составил серию «историй», в которых хотел описать позор и ошибки консервативной партии. Первым сочинением, над которым он работал в это время с помощью одного греческого вольноотпущенника по имени Аттей, ритора и литератора по профессии, [682] была парадоксальная история заговора Катилины. Желая дать дерзкий ответ консерваторам, не перестававшим обвинять людей народной партии в единомыслии с ужасным преступником, он старался доказать, что этот заговор был затеян преданной Сулле знатью, обедневшей после очень быстрой растраты кровавой добычи во время гражданской войны. Заговор, следовательно, был позором для консервативной партии; мать одного из ее героев, убийцы Цезаря Децима Брута, сама принимала в нем участие. Саллюстий внес слишком много страсти в этот труд, чтобы не запутать и не исказить факты, но в то же время он оказал латинской культуре великую услугу, возобновив в артистической, психологической и рациональной истории сухой рассказ летописей, составлявших в течение столетий историю Рима, — историю столь же сухую и нелепую, как та мнимая критическая и научная история, к которой хотели бы привести ее еще и сейчас некоторые педанты. Аттик и Корнелий Непот, чтобы изложить великие факты из истории Рима, следовали по годам и сухо описывали события год за годом, как будто бы исторические лица были тенями, а события — простым предметом монотонного перечисления. Саллюстий, напротив, подражая грекам, особенно Фукидиду, написал психологическую и артистическую историю, где подверг анализу страсти людей, где действующие лица представлены весьма рельефно, а события, рассказанные в рациональном стиле, являются предметом философских и нравственных размышлений.

Огромные контрасты в идеях и политике в сочетании с беспокойством собственников, боявшихся лишиться своих имений, не замедлили вызвать во всей Италии большое недовольство, всеобщую ненависть и злобу. Когда в конце 42 года узнали, что Октавиан так тяжело заболел при возвращении в Италию, что находился в смертельной опасности, [683] многие желали видеть его мертвым.

Знали, что он возвращался только для того, чтобы совершить новые злодеяния в адрес богатых и зажиточных людей. Но молодой триумвир не умер и в начале весны 41 года вернулся в Рим почти совершенно здоровым, рассчитывая немедленно начать раздачу земель ветеранам. Однако возникли неожиданные трудности.

Фульвия, в течение всей войны управлявшая Италией, вовсе не имела намерения передать власть своему молодому зятю. Битва при Филиппах, сделав Антония господином положения, увеличила влияние и честолюбие всего его семейства; в тот год его брат Луций был консулом вместе с Публием Сервилием; Луций и Фульвия как брат и жена победителя при Филиппах рассчитывали управлять Римом и Италией вместо дискредитированного и болезненного молодого Октавиана. И действительно, Октавиан, ослабевший от своей недавней болезни и занятый тяжелой миссией раздела земель, казался сперва настроенным миролюбиво. Он отдал приказ Салвидиену отправиться в Испанию, в провинцию Лепида со своими легионами, но, не будучи в состоянии убедить Лепида дать ему свои три легиона, временно уступил; он показал письма Антония и получил от Калена обещание передать ему два легиона, [685] но не настаивал на этом, когда увидал, что тот медлил со своим обещанием. Потом, не давая Луцию и Фульвии никакого повода для беспокойства, Октавиан начал операцию раздела земель, назначая повсюду в Италии с этой целью комиссаров и набирая землемеров. Он был, однако, слишком умен и слишком честолюбив, чтобы позволить Фульвии управлять собой и не предъявить свои права триумвира. Поэтому скоро Луций проявил недовольство и стал обвинять Октавиана в нарушении его консульских прав. [686]