Чуть рисуясь, она закурила длинную американскую сигарету.

— Я долго не могла прийти в себя. Все не верилось: неужели его нет и никогда не будет? Потом постепенно стала забывать о нем, как оно и принято на земле.

— И вышли во второй раз замуж? — спросил Вершилов.

Татьяна пожала плечами.

— Ну, не сразу, само собой. Спустя, кажется, года два или, если быть совершенно точным, около двух лет. Но это было типичное не то. Во всех решительно отношениях.

Он слушал ее с жадностью, которой сам удивлялся. Вечная, всегда поначалу немного таинственная загадка чужой жизни манила и привлекала к себе, хотелось знать о Татьяне как можно больше, подробней.

Но она замолчала, а он не стал допытываться. Захочет, сама все расскажет.

Однако она не захотела и не рассказала. Так он и не узнал, почему второй ее муж был, по ее словам, типичное не то.

Впрочем, какое ему было дело до второго мужа? И вообще до кого бы то ни было?

Вершилов влюбился сразу, мгновенно, почти потерял голову, словно ему едва исполнилось восемнадцать.

Они поселились в одной гостинице в Челябинске.

— Нам повезло, — сказала Татьяна. — Даже живем на одном этаже.

Он сказал:

— А если бы ты была на расстоянии в сотню километров, разве меня это остановило бы?

Сам себе удивлялся: казалось, это первая, самая первая его любовь. Все в Татьяне восхищало его: ее голос, улыбка, медленный взгляд, даже чересчур маленькие руки, даже густые, коротко, не по моде, стриженные волосы.

Он ходил по улицам Челябинска, никого и ничего не замечая, то и дело поглядывая на часы, время тянулось чересчур медленно, до вечера, когда они должны были встретиться, еще целая вечность.

Татьяна оказалась куда собранней. Несмотря ни на что, исправно ездила в Миасс, делала выписки из какого-то старинного английского справочника.

А он ходил на совещания и ничего не соображал. Кругом выступали, спорили, возражали друг другу врачи Южного Урала, он сидел молча, думал о Татьяне, поглядывал на часы. Ничто не интересовало его, кроме нее.

Татьяна упрекала его, когда он говорил ей, что не может ни о чем думать, кроме как о ней:

— Так нельзя. Дело прежде всего.

— Прежде всего ты, — отвечал он.

Лицо ее светлело. Разумеется, она притворялась, когда упрекала его, на самом-то деле была чертовски счастлива, что он влюбился в нее. И нисколько не скрывала, что сама влюбилась в него.

Она подходила к нему так близко, что он ощущал запах ее кожи, чуть отдававший лимоном (Татьяна не признавала никаких духов, одеколонов, туалетной воды. «Надо хорошенько мыться, — говорила она. — А духи это для старух и нерях»), брала в обе руки его голову, вглядывалась в его глаза:

— И откуда ты взялся? Почему?

— А ты откуда? — спрашивал он.

Каждый раз, глядя на нее, он боялся, вдруг не сумеет удержать ее и она исчезнет, растает как дым. Любовь и нежность к ней заливали его.

Должно быть, это и было счастье, самое настоящее, неподдельное, полное, физическое и духовное слияние с любимой.

Иногда она рассказывала ему о себе. Ей исполнилось шестнадцать лет в год Победы. И она ходила в госпиталь к раненым, читала им, писала за них письма, даже пела.

— Я ведь, представь, хорошо пела, — сказала Татьяна. — Многим, раненым во всяком случае, нравилось.

— Спой мне, — попросил он. — Что хочешь спой, ладно?

— Как-нибудь, — согласилась Татьяна, — если достану гитару, без гитары петь трудно…

Был в госпитале один раненый, уже лет за тридцать. Откуда-то из Сибири. Он к ней особенно привязался, даже, кажется, влюбился.

— Он был с юмором, удивительно какой-то легкий, необременительный, — рассказала Татьяна.

Вершилов спросил ревниво:

— Ты была влюблена в него?

— Может быть, немного, — честно призналась Татьяна. — Самую капельку.

— Он жив?

Она покачала головой.

— Не знаю. Откуда мне знать? Он поправился, выписался, его комиссовали на полгода, и он уехал домой, в Сибирь.

— Попрощался с тобой? — продолжал расспрашивать Вершилов.

Татьяна засмеялась:

— Да ты что? Никак ревнуешь?

Он кивнул:

— Есть немного.

— Чудак человек, так это же было так давно, и я была совсем еще маленькая…