Кажется, Татьяна тоже поняла, что это — конец.

У нее с Лерой было одно, общее для обеих свойство: необыкновенно тонкая интуиция, поразительное чутье.

Казалось, она умела угадать чужую мысль, которая едва успела возникнуть.

«Надо же так, — думал подчас Вершилов. — Что Лера, что Татьяна похожи друг на друга тем, что и ту и другую очень трудно обмануть».

Татьяна запахнула халат, застегнула пуговицы возле ворота, будто бы мысленно подвела некую черту, теперь уже окончательно посчитав его чужим и потому не желая, чтобы он увидел хотя бы крохотную частичку ее тела.

— Ладно. Будь здоров, Витек.

— Будь здорова, дорогая.

Вершилов наклонился, хотел привычно поцеловать Татьяну, но она нагнула голову — и поцелуй пришелся ей в макушку.

Он спустился вниз, открыл рифленую, как бы гофрированную дверь подъезда. Обернулся, поискав окна Татьяны, и, не найдя их, пошел к автобусной остановке.

Он знал: больше ему уже не придется бывать в этом доме.

Неожиданно для него в голове зазвучали слова песни, той самой, которую некогда, в Челябинске, Татьяна спела под гитару, взятую у дежурной по этажу:

Не сердись, обо мне вспоминай,

И в дневной суете, и в ночной тишине

Вспоминай, вспоминай обо мне.

Так ясно вдруг послышался ему ее голос, что он даже обернулся.

Но улица была пуста, лишь редкие прохожие виднелись вдалеке.

Подошел автобус. Вершилов сел возле окна. Где-то позади остался дом Татьяны с его нарядными подъездами и просторными лоджиями.

И уже окончательно далекой, недоступной казалась Татьяна, медленный, четкий ее голос, маленькие руки с тонкими, холеными пальцами…

И в дневной суете, и в ночной тишине

Вспоминай, вспоминай обо мне…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вершилову за последние годы довелось побывать в Будапеште никак не меньше семи раз. Сам признавался:

— Могу служить неплохим гидом, до того изучил все будапештские улицы и даже самые отдаленные районы…

Правда, сумел изучить наизусть разве лишь пять венгерских слов.

— Язык невероятно трудный, — сказал он, — не похожий ни на один европейский…

Несмотря на незнание языка, он все-таки, по собственным словам, успел обзавестись в Будапеште хорошими друзьями, поэтому каждая поездка в Венгрию всегда была для него праздничной, радостной.

И на этот раз он особенно радовался: пусть сейчас сентябрь, но в Венгрии еще по-летнему тепло, солнечно. Будапешт искрится, цветет, сияет, надо было так повезти, чтобы отправиться в Венгрию именно ранней осенью.

Верный своим привычкам, Вершилов приехал в Шереметьево значительно раньше назначенного времени и теперь поминутно взглядывал на часы, дожидаясь, когда наконец объявят посадку на самолет.

И в конце концов дождался. В памяти возникла японская поговорка, прочитанная однажды: «Всего дождаться может тот, кто ждет на пятнадцать минут дольше».

— А я ждал пятнадцать раз по пятнадцати, — вслух проговорил Вершилов и направился к автобусу, который должен был привезти его прямехонько к самолету.

Самолет «Малев» стоял неподалеку от здания аэродрома. Два щеголеватых красавца летчика с кейсами в руках, фуражки одинаково сдвинуты набок, направлялись к самолету, заметно рисуясь перед пассажирами.

В салоне было прохладно, стюардесса, белокурая, рослая девица, с независимо-деловитым видом ходила по салону, держа в руках поднос с карамельками «Взлетная».

Брови ее хмурились, ярко накрашенные губы были сжаты, казалось, она ощущала себя самым необходимым членом экипажа, от которого зависел весь полет.

«Смешная, — подумал Вершилов с неожиданно теплым чувством. — Еще совсем кутенок, а как выдрющивается…»

Она напомнила ему старшую дочь Валю. Та тоже была важнюха, как называла ее его младшая дочка Тузик.

Валя любила цедить слова, походка у нее была нарочито медленной, словно она старательно обдумывала каждый шаг, тех, кто впервые встречался ей, она горделиво и пристально оглядывала с головы до ног, но было в ней порой в то же время что-то откровенно щенячье, детски непринужденное.

Взревели моторы: они ревели долго, настойчиво набирая силу, потом самолет побежал по взлетной полосе, бег его, казалось, длился до бесконечности.

Текли минуты одна за другой, а самолет все бежал, чуть покачивая крыльями, и вдруг разом взмыл, оторвался от земли.