Ключ от замка, висевшего на сарае, хранился в драных ботинках, стоявших у забора. Я отпер сарай, отодвинул в сторону сваленную в кучу пленку, которой накрывали грядки, загрохотал ведрами, добрался до погрызенных мышами веревок, откопал потрескавшийся кожаный офицерский ремень с бляхой со звездой. Взвесил ее в руке. Дед был боевым офицером, до Берлина дошел, получил три ранения. Умер от рака в восьмидесятом, в пятьдесят семь лет. Мне тогда был год. Может, и хорошо, что он не видит, в каком аду живет его дочь.

Порылся еще и не нашел карабин нужного размера. Не беда, поеду на рынок, куплю.

А вот ремень — что надо. Дед бил фашистскую нечисть, а ремень продолжит его дело, будет бить нечисть местную, но не менее гнусную.

С бабкой Эльзой дед Иван познакомился на фронте, она на два года младше него, служила в разведроте. Суровая, в общем, у меня бабушка. Истинный матриарх. Помнится, я был совсем мелким, когда она грозилась пристрелить отца. Уверен, у нее хватило бы мужества выполнить угрозу.

Бросить курить она так и не смогла, но с самокруток она перешла на трубку. Ей сейчас шестьдесят семь, в июле будет шестьдесят восемь. Умрет она от старости, досматриваемая старшей дочерью.

Я помахал ремнем, представляя, как луплю гопников. Можно использовать как маленький цеп, можно, как кнут. Противник не будет представлять, что делать с таким оружием, и это главное его преимущество. Главное — не дать схватить ремень. Движения резкие хлесткие. Вот так! И вот так! Засвистел рассекаемый воздух. Чем страшнее и эффектнее крутить ремень, тем больше вероятность, что гопота испугается такого Шаолиня.

Это ведь для них игра такая. А когда становится больно, игры заканчиваются. К тому же вся шушера жила в другом конце деревни, и мы пересекались только в школе.

Скрипнула калитка — я замер, обернувшись, и обалдел, увидев нацеленную на меня двустволку. Поднял руки, поздоровался. Ничего опасного: просто дачный сторож, за его спиной маячит алабай. Как же зовут этого деда? Не помню.

— Стою-боюсь, — сказал я.

— Шляетесь тут ни свет ни заря, — проворчал он, опуская двустволку.

Я с вожделением на нее посмотрел. Мне бы такую!

Огнестрела тут у народа дохренища. Кто может, браконьерит, бьет зайцев, фазанов и перелетную птицу. Ну а как еще выживать, когда из мяса на прилавках — свиные копытца, а нормальная свинина стоит нереальных денег?

— Извините. Мне срочно понадобился вот этот ремень.

Дед молча развернулся и потопал прочь. Следующим летом этого деда вместе с двумя алабаями забьют арматурами наркоманы, пришедшие потрошить дачный поселок. И брать-то тут особо нечего — лопаты да алюминиевые тазы. Самое ценное, что они вынесли — самогонный аппарат.

Дольше ковыряться было нельзя, и я побежал назад, застегнув ремень на своей нетонкой талии. Я все надеялся, что гопота от меня отстанет, как было в той реальности. Это война понарошку. Почувствовав силу, они обычно отступали, для них все эти черные метки — не более чем игра, тем более я — неудобная цель, живущая на другом конце поселка, мы только в школе пересекались. Я-то их помню, шакалов трусливых: только на слабых бросались, только исподтишка.

Но чтобы они отстали, нужно сломать несколько носов.

Дома уже все проснулись, и сонные ползали по квартире. Я проскользнул в ванную, принял ледяной душ и переоделся в школьное, сменив свой ремешок на конкретный дедов. Прям аж испытать в деле его захотелось. В умелых руках любой прут превращается в оружие, а в неумелых и пистолет — бесполезная железка.

— Ты где шлялся? — с упреком крикнула мама из кухни.

— Решил спортом заняться, — почти не солгал я. — Бегал. Видишь, какой красный?

Я взял со стола рекламную картинку с вывалившим язык Джином Симмонсом, бас-гитаристом группы «Кисс», нарисованную Борисом, вложил под прозрачную обложку тетрадки по математике, мысленно поблагодарив спящего брата.

Освежившись, я уселся за стол, подвигая к себе гренки — куски почерствевшего хлеба, обваленные в яйце, присыпанные укропом и зажаренные. В отличие от блевунчика, они были не просто съедобными, а даже вкусными. Вспомнилась клубника, которую мать принесла с дачи. Ее бы сейчас, да с сахарком!

Хотелось спросить: «Ма, а что с той клубникой? Нам ее нельзя, потому что папа еще не ел?»— но я смолчал. Эти слова могут ее сильно ранить, а она и так живет в вечном стрессе.

Когда мы выходили из квартиры, Наташка посмотрела на мой ремень и скривилась: