Вскочил я от истошного женского крика. Распахнул глаза. В кухне возмущенно причитала Наташка. Доносился отцовский бас. На крик выбежала мать, встала в проеме двери и принялась отчаянно грызть ногти и царапать свою шею. Борька застонал и отвернулся к ковру.

Я знал, что скоро случится, и, поднявшись, мысленно перебирал предметы, которые были в досягаемости и могли послужить оружием. Не кастет. Не цепь. Топор? Табурет…

Обрез! В шкафу на балконе заперт обрез.

Я не позволю ему покалечить Наташку! Надо спешить.

Хлесткий шлепок пощечины окончательно разогнал сон, словно это меня ударили. Вскипела злость, но я не позволил ей себя захлестнуть. Медленно и неотвратимо по моим венам струилась расплавленная ненависть и застывала, обращаясь твердым желанием идти до конца. Если надо — бить. Если придется — убивать.

Грех поднимать руку на родителей — так в нас вколачивали с пеленок. А я не руку буду поднимать.

Я боялся лишь того, что ключей от шкафа с оружием не окажется под матрасом отцовской кровати, где они обычно лежали.

Натянул джинсы. Надел футболку. Накинул ветровку. Одеться надо сразу — вдруг что-то пойдет не так, и придется бежать? Вошел в родительскую спальню. Сунул руку под матрас, пошарил там. Есть! Пальцы сжали связку ключей.

Скользнув на балкон, я глянул, не идет ли кто за мной, и отпер шкаф. Потянулся к обрезу. Открыл ящик с охотничьими патронами. Все они были разложены по ячейкам и подписаны. Я взял те, что на лису, с дробью покрупнее.

Вздрогнул от Наташкиного крика. Глухой удар — и крик оборвался хрипом.

Я зашагал из спальни, на ходу заряжая обрез. Ну и козлина же ты! Девочек бить нельзя? Кто же для тебя тогда собственная дочь?

— Рома, не надо! — резанул по ушам тонкий, чаячий крик матери, стоящей ко мне спиной.

Как и тогда, она смотрела и не вмешивалась. Борька отвернулся к стене, накрыл голову подушкой. В прошлой жизни и я не вмешался, и человека не стало. Не сразу не стало, но именно этот надлом был фатальным.

Теперь все будет по-другому. Я оттолкнул с дороги мать, замершую в дверном проеме. Она схватила меня за руку, но я вывернулся и посмотрел на нее. Прочтя в моем взгляде готовность убивать, она шарахнулась, закрыв лицо руками.

— Не вмешивайся — пристрелю, — рыкнул я.

В кухне, схватив Наташку за волосы, отец занес кулак для удара. Сестра, хоть кровь и заливала ее лицо, не молчала, выплевывала ему в лицо злые слова, что копились много лет, и вот, плотину прорвало. И про Анжелочку. И что не отец он ей…

— Свали от нее! — наведя на него обрез, я заорал таким голосом, что сам испугался: — Быстро! В сторону!

Отец повернул голову, вытаращил глаза. Я взвел курок, прицелился.

— Отпустил ее, и — в сторону. Не понял? Вышибу тебе мозги на хрен!

От неожиданности отец оцепенел, и Наташка вывернулась, оставляя клок волос в его руке. Рыдая в голос, с криком: «Ненавижу!» — она спряталась за мою спину. Отец качнулся за ней, но напоролся на мой взгляд, как на вертел, и остался на месте.

— Стоять! У меня рука не дрогнет. — Я шевельнул стволом.

— Ах ты… — прошипел он.

— Сомневаешься? — холодно произнес я, палец на спусковом крючке шевельнулся. — Проверим?

Отец сглотнул слюну, и кадык на его шее судорожно дернулся. Видно было, как в его разуме здравый смысл борется с желанием наказать, взять свое по праву. А во мне желание пристрелить его боролось с желанием проломить ему башку. И правда ведь если он рыпнется — рука не дрогнет. Видимо, он это почувствовал и замер, лишь кулаки его сжимались и разжимались.

— Собирайся, — бросил я Наташке, — валим отсюда.

Хлюпая разбитым носом и подвывая, сестра бросилась к шкафу, принялась набивать школьную сумку вещами, что висели на вешалках. Повседневное лежало в кухне, в пакетах под креслом, оно останется здесь.

Я схватил свою сумку с учебниками, перевел взгляд на мать, замершую у стены, бледную, как смерть.

— Пока он здесь, — сказал я ей, все так же целясь в отца, — ноги нашей тут не будет.

Натка принялась надевать разваливающийся кед, психанула и побежала в спадающем, распахнула дверь, едва не прибив бабку, подслушивающую на лестничной клетке — та сразу же юркнула к себе в нору. Мама вытащила из шкафа аптечку, бросила мне, я поймал на лету и прихватил ее с собой, попятился из квартиры, держа отца на прицеле.

На улице Натка, присев, пыталась зафиксировать развалившийся кед. Ее глаз заплыл, кровь из разбитого носа капала на ветровку.

— Ненавижу. Тварь… какие же твари! — бормотала она себе под нос.

Я разрядил обрез. Вдохнул, выдохнул. Каждая мышца была натянута, как струна. Давно меня так не колбасило, даже на войне.

— Быстро валим к ДОТу. Только идем не напрямую, они следят. — Я кивнул на окно. — И могут попереться за нами.

Наташка показала мелькнувшему там силуэту средний палец, и мы побежали вдоль дороги. Правда, в спадающем кроссовке быстро не получалось — сестра подволакивала ногу. Села, обмотала шнурки вокруг лодыжки, и быстрее дело пошло.