— Вы найдете его в любой книжке по истории русского оперного искусства…

— Вот как? — Рейли исподлобья взглянул на Берзина. — Эта мысль не приходила мне в голову… Как бы там ни было, прошу вас сегодня же устроить мне встречу с комендантом театра. Мне надо свободно пройтись по фойе, залу, кулисам…

— Одному? Он меня спросит, зачем…

— Придумайте! У меня есть мандат Петроградского угрозыска.

— Это уже лучше… Но я должен знать…

— Узнаете! Все узнаете. — Рейли допил остаток вина. — Говорите, прямо, полковник: знакомство с комендантом реально или…

— Или?..

— Или придется искать другой вариант операции.

— Не- знаю, о какой операции идет речь, но с комендантом я вас познакомлю.

— Вот и отлично! — повеселел Рейли. — Другого ответа я от вас и не ждал. Когда я смогу встретиться с этим латышом? Ведь он ваш земляк, не правда ли?

— Да.

— Вечером? Успеете договориться?

— Лучше ночью, сразу после двенадцати. Ждите меня на Петровке, у второго театрального подъезда со стороны Кузнецкого моста.

— Договорились!

Рейли раскланялся и исчез.

Он очень хорошо умел исчезать, этот английский разведчик.

Эдуард Петрович некоторое время посидел в задумчивости, соображая, о какого конца подойти к выполнению задания Рейли. «Зачем им понадобился Большой театр? Рейли, конечно, врал, когда говорил, что не знает о плане Локкарта… Очевидно, они уже кое-что успели пронюхать. Комендант — латыш… Неужели они и его думают завербовать?» Один за другим задавал себе вопросы Эдуард Петрович, но так и не смог ответить на них.

Возвратился в казарму. Позвонил Петерсу. В двух словах рассказал ему о встрече с Рейли. Яков Христофорович долго молчал, потом отрывисто бросил:

— Не уходи из казармы. Скоро приду.

Приехал он в сопровождении высокого, несколько сутуловатого мужчины во френче и широченных бриджах с лампасами. Продолговатое, острое лицо с большим носом и узкими щелями глаз, негромкий приглушенный голос— все выдавало в нем человека спокойного и, как показалось Эдуарду Петровичу, даже флегматичного. Он протянул Берзину длинную жилистую руку:

— Аболинь.

Петерс, видимо, очень торопился.

— Только что был у Дзержинского. Решили так: заместитель коменданта Большого театра товарищ Аболинь впустит вас в театр в ноль часов тридцать минут. — Он повернулся к Аболиню, спросил: — Вы запомнили: второй подъезд, говорить будете только по-латышски вот с ним, — Петерс кивнул в сторону Берзина. — Узнаете его в темноте?

— Так точно, товарищ Петерс.

— Хорошо. Можете идти. Подождете меня в машине.

Когда Аболинь вышел, Петерс присел на колченогий стул.

— Предвижу твой вопрос, Эдуард. Аболинь — действительно заместитель коменданта. Человек наш, надежный. Не знаю, как говорить, а молчать он мастер. Полчаса с ним толковали, пять-шесть слов сказал, не больше.

— Это хорошо. Но зачем, скажи, Рейли понадобилось вдруг обследовать Большой театр?

— Если бы ты получил это задание от Рейли на сутки… нет, даже на полсуток раньше — я бы удивился не меньше тебя. А сейчас, — Петерс вздохнул. — Умеют работать, черти! Ничего не скажешь.

— Ты о чем? Не понимаю.

— Сейчас поймешь… Сегодня утром было принято решение — шестого сентября созвать пленарное заседание ЦИК и Московского Совета. Заседание, как всегда, будет проходить в Большом театре. Теперь понял?

— Чуть-чуть… Что же дальше?

— А дальше — сплошная муть, фантазия, туман… Прояснить это можешь только ты. Любой ценой надо узнать, что они готовят. Дело, очевидно, нешуточное. В театре будут Ильич, правительство…

Хорошо, Яков Христофорович, сделаю все возможное…

— И невозможное! Желаю успеха! — уже в дверях он обернулся. — Помни, Эдуард, мы ждем!

После ухода Петерса Эдуард Петрович приказал дежурному никого к нему не впускать и прилег на скрипучую койку. Лежал, устремив взгляд в сероватый, весь в трещинах потолок.

Как далек от него сейчас тот — иной мир, где были и парк Аркадия, и счастливые вечера у Бастионной горки, и ставший неожиданно понятным говор сосен на дюнах… Двое в бесконечном, огромном мире, который принадлежал им. Только им! Ему и Эльзе!

«Увижу ли я когда-нибудь тот далекий мир? И каким он окажется? Чужим? Холодным? Или… или…» Эдуард Петрович закрыл глаза и явственно увидел бесконечно дорогое и бесконечно милое лицо со взметанными крыльями бровей и прозрачными завитками у висков.