Но радость от случайно сброшенных килограммов не испытываю. Меня выдают глаза — они словно потухли. В разгар самокритики вдруг слышу звонок в дверь. С удивлением проверяю время на часах. Я никого не жду. А потом крадусь в прихожую, аккуратно смотрю в глазок. И сердце в мгновение замирает.

Все же я себя обманывала.

Ждала его. Все это время ждала. Очень.

— Я так больше не могу, Лиза, — Вадим опирается на косяк двери, когда я открываю дверь. Его голос усталый, пропитанный болью. В глазах такая тоска, что я чувствую, как внутри меня закручивается ураган.

Я не могу подпустить к себе Соколовского, но сердцу плевать на мои решения. Оно тоскует и кровоточит, как его не латай. Еще слишком мало времени прошло, чтобы просто взгляд этот темный выдерживать и спокойно отвечать.

— Ты мне очень нужна. — Шагает. Замечаю и отросшую щетину, и то, как напряжены скулы. И мешки под глазами и сероватый оттенок лица. Ему плохо, он тоже страдает. Я вижу это.

Но Соколовский сам виноват, и слова теперь мало что изменят.

— У меня нет ничего нового для тебя, Вадим…

— Я понимаю. Понимаю. Лиза, прости меня.

Вдруг еще приближается, не успеваю отойти, все тело сковывает болезненный спазм, тяжесть накатывает и сдвинуться с места не дает. Соколовский внезапно заключает меня в объятия, крепкие, когда-то родные. Хочу прижаться в ответ, хочу. Но позволить себе не могу.

Держусь из последних сил, умирая от собственного желания.

Соколовский утыкается в шею, делает глубокий вдох.

— Так вкусно пахнешь. Моя Лиза. Моя.

— Не твоя, Вадим, — пытаюсь говорить уверенно, но получается слишком хрипло, голос срывается.

— Лизка. Какой же я идиот, что тебя потерял.

Вадим отстраниться не дает, и сопротивляться теплу, которым он меня словно укрывает от прочего мира, становится все сложнее. Я так замерзла, я едва справляюсь с наваливающимися трудностями.

— Я тебя люблю, Лиза, безумно люблю. Многое бы отдал, чтобы все исправить. Сам все разрушил, но знай, — шепчет он, — попытаюсь все вернуть.

Вадим целует меня в шею, я же начинаю упираться сильнее, все еще каким-то образом находя силы не поддаваться.

И пусть больше всего на свете хочется прижаться, вдохнуть его аромат, забраться пальцами в его волосы. Хочу нырнуть в эту обманчивую реальность.

Я хочу услышать от Соколовского, что все произошедшее неправда, дурацкий розыгрыш, что угодно. Хочу, чтобы он сказал — Злата все выдумала. Глупо, я это понимаю, но как ненормальная жду, что вскрывшееся предательство окажется всего лишь кошмаром, из которого я проснусь.

Но чуда не происходит.

— Пожалуйста, Вадим. Отпусти меня…

Силы меня оставляют, я обмякаю в сильных руках.

— Отпусти…

— Не могу, не могу, Лиза, — продолжает шептать, покрывая мои плечи поцелуями. Хочу еще что-то произнести, но вместо этого вырывается непроизвольный стон.

Вадим проталкивает меня в прихожую, проворачивая замок позади, подхватывает меня и несет в кухню, которая ближе всего. Дверь закрывает — так дети нас не услышат.

— Ты моя… моя, Лизка. Я докажу. Не веришь… знаю… но не обману. Слишком высокую цену заплатил за ложь… Никто не нужен, кроме тебя.

На глазах выступают слезы, сдерживать их не получается. Я очень хочу, но не верю ни единому слову. Вот только, как сейчас выясняется, мое неверие вообще ничего в данный момент не решает. Потому что позволяю Вадиму продолжать.

Позволяю обнимать себя и осыпать кожу короткими поцелуями. Позволяю вдыхать мою боль. Кружится голова от тихого шепота:

— Не могу без тебя, Лизка. Не могу, с ума схожу.

Просто не выдерживаю. По щекам мокрые дорожки, на губах затихает протест. Я предаю сейчас сама себя, но мне так плохо без него, я устала сопротивляться. Отдаюсь сильным рукам и негласно разрешаю Вадиму избавлять меня от преград.

Мой вскрик он глушит своим поцелуем, наши рваные выдохи перемешиваются, создавая немыслимый жар — поздно анализировать, разбор будет потом. Разум отчитает сердце за легкомыслие, и, конечно, я буду расплачиваться новыми ранами, но сейчас на это плевать.

Мне хорошо. Так хорошо, что в комнате становится жарко и ладони скользят по мускулистым плечам. Я задыхаюсь с улыбкой на губах. И захлебываюсь слезами.

Я умираю и рождаюсь заново, цепляюсь, растворяюсь. Я не здесь. На вершине. И в этой хрупкой иллюзии я не одна.