31. Понедельник, 30 июля, 11.40 утра

Телезрители так и не увидели, что произошло в следующее мгновение: инженер, который вел передачу, был настолько поражен неожиданным заявлением Спенсера, что нажал не ту кнопку, и на экране исчезло изображение. Хотя перерыв продолжался не более чем полминуты, а звуковая часть передачи не переставала идти в эфир, в студию немедленно начали звонить протестующие телезрители.

Наиболее яркое описание инцидента появилось за подписью Майрона Вагнера в вечернем издании одной из вашингтонских газет и во многих ведущих газетах страны. Вагнер писал:

«Единый могучий вздох изумления пронесся по залу. Казалось, все лампочки фотографов вспыхнули одновременно. Потом наступила тишина. Но вот кто-то из женщин хихикнул, и вдруг все — и публика и конгрессмены на возвышении — с громкими возгласами вскочили со своих мест. Председатель что-то кричал и барабанил по столу молотком, тщетно призывая присутствующих к порядку. Зрители не аплодировали и ничем другим не выразили свидетелю своего одобрения. Такова была общая реакция на неожиданный поворот событий, и закончилась она так же внезапно, как началась.

Снова воцарилось молчание, и зрители заняли свои места.

В течение всей сцены свидетель стоял молча, вытянув правую руку, в которой держал письмо. Никто не тронулся с места, чтобы взять у него письмо, и его простертая рука бесцельно застыла в воздухе. Спенсер Донован стоял, слегка наклонившись вперед и опустив голову, в скромной, почти застенчивой позе, в этот, возможно, самый волнующий и драматический момент своей жизни».

— Мистер Донован, — начал председатель, — если вы задались целью удивить комиссию, то должен признаться, что вы добились своего, блестяще добились. Несомненно, вы разыграли перед телезрителями драматически захватывающую сцену. Ну а сейчас, когда вы сделали свое... необыкновенное заявление, возникает вопрос, почему вы утверждаете, что именно вы написали это письмо? Найдется ли вообще человек, который станет утверждать, что совершил подобный поступок? — Биллинджер говорил очень спокойно, почти с отеческой теплотой. Ирония заключалась в его словах, а не в его тоне.

— Господин председатель, — заговорил Спенсер, — посылая свое письмо в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности...

— Опять вы за свое, мистер Донован? — прервал Биллинджер. — Нельзя ли без речей? Я думал, мы уже договорились.

— Я пытаюсь ответить на ваш вопрос, сэр.

— Да, но разве нельзя попроще, без всяких там красивых фраз? Я хочу знать только одно — почему вы, как сами утверждаете, написали это письмо?

— Господин председатель, на ваш вопрос нельзя ответить только коротким «да» или «нет». Позвольте мне изложить причины. Я постараюсь быть кратким.

— В таком случае говорите, — смирившись, разрешил Биллинджер.

— Посылая в вашу комиссию письмо с доносом на самого себя, я почти не сомневался, что ФБР проведет по нему обычное расследование. Я знал, что ни одно из содержащихся в моем письме обвинений доказать невозможно. Но я знал и другое, а именно: как только станет известно о расследовании, некоторые элементы тут же начнут восстанавливать против меня общественное мнение и развернут грязную, клеветническую кампанию. И я, и вы, господин председатель, уже наблюдали такие вещи; каждый гражданин Соединенных Штатов наблюдал их или читал о них в газетах. Так и случилось, господин председатель, то же проделали и со мной и, должен признать, весьма успешно. Я превратил самого себя в наглядный пример, на котором американский народ воочию убедится: вот что может сегодня произойти в нашей стране с любым ни в чем не повинным человеком. Сейчас моя профессиональная карьера, по существу, погублена, само мое существование находится под угрозой. Думаю, что без иронии могу сказать: я доказал правильность своей точки зрения.

В зале было так тихо, что на фоне этой тишины мерное жужжание кинокамер казалось грохотом. Копия письма Спенсера передавалась конгрессменами из рук в руки. Между председателем и Корнелом произошел короткий обмен неразборчивыми репликами.

Затем Биллинджер кивнул головой и снова повернулся к Спенсеру. Изменившимся голосом он сказал:

— Если то, что утверждает свидетель, соответствует действительности, тогда, как мне кажется, свидетель самым безответственным образом использовал нашу комиссию для достижения своих личных целей. С помощью ФБР и конгресса Соединенных Штатов Америки он совершил чудовищный обман американского народа.

Дуглас Мак-Кенни нагнулся вперед. В руке он держал письмо.

— Господин председатель, позвольте мне задать свидетелю один вопрос. Мистер Донован, вы сами адвокат. Затевая эту... эту необычную авантюру, вы, должно быть, отдавали себе отчет, какие последствия могут иметь ваши действия лично для вас?

— Я все время отдавал себе в этом отчет, сэр.

— И вы добровольно подвергли себя столь мучительному эксперименту, хотя знали, что, достигнув своей цели, будете, возможно, привлечены к ответственности за неуважение к конгрессу и посажены в тюрьму?

— Да, сэр, я знал это.

— Другими словами, мистер Докован, вы погубили себя вполне добровольно, только для того, чтобы доказать правильность ваших утверждений? — Мак-Кенни посмотрел на Спенсера, а затем всплеснул руками: — Все это, мистер Донован, по меньшей мере не очень правдоподобно... С любой точки зрения неправдоподобно.

— Я прекрасно понимаю вас, сэр, — ответил Спенсер и негромко продолжал: — Я предпринял этот решительный шаг — комиссии это может показаться мелодраматичным, но таково мое глубочайшее убеждение, — чтобы разоблачить установившуюся в нашей стране опасную систему публичного осуждения людей еще до того, как доказана их виновность или невиновность. Я думал, что конкретный случай, вроде моего, с его — откровенно признаю это — сенсационностью, в конечном счете заставит американский народ понять, какая опасность угрожает нашим правам и самой нашей свободе, и, таким образом, положит конец подобным методам. Если бы я добился этой цели, то моя личная судьба казалась бы мне делом второстепенным.