Сны Олкеста – бирюзовые, лёгкие, пахнут морем. Я их очень люблю смотреть, потому что они яркие, от них дух захватывает, как от последнего романа Пианы Ламорр. Они расшиты как гобелены: большой дворец, выезды на охоту, мелкая девочка скачет на единороге. Сны – стремительные, бурные: он представляет себя на турнире в виде рыцаря, или он сражается с разбойниками, или спасает какую-то деву от бестий, вроде мантикоры или драккайн. Или от пиратов. Девы раньше были тоже как будто из романов: в красивых платьях, белокурые или темноволосые, а лица расплывчатые. Но иногда у них появлялось лицо Мел. Такие сны было очень весело подглядывать, потому что спасать от чего-то Мел… ну, это так смешно. Особенно если от бестий. Она совсем на них помешана, и в её сны я никогда не заглядываю: во-первых, она спит отдельно, в своём флигеле с кучей тварей, а во-вторых, что интересного может быть её снах, как и в ней самой. Сплошные корма, раны, роды, паразиты и навоз.

Мел – самый неинтересный человек в питомнике, и как можно считать её своей наречённой – непонятно. Олкест просто наивный и не разбирается в людях, пусть себе и прочитал столько книг. Я с ним тоже не заговариваю, но опасаюсь меньше всех остальных: он сам убил свою магию в Алчнодоле, решил, что Мел нужна какая-то там помощь… а теперь вот засматривается на эту.

Она теперь тоже часто в его снах. Будто и так не видно – что он с неё глаз не сводит. Наверное, ей этого было мало (ей всегда всё мало), поэтому она всё испортила в его сновидениях, влезла и отравила самые красивые, романтичные истории, и с каждым днём её больше и больше. Она в Энкере, рядом с алапардами, в серебристой ночи, и посреди зимнего леса на коней, и в каком-то переулке со своим кнутом. От этого хочется заплакать – почему они все такие идиоты и совсем не видят, что эта представляет из себя?

Сон встаёт мне навстречу, окутывает снежно-серебристой пылью – и опять не везёт, потому что эта уже там, успела раньше меня. Я знаю эту поляну, где она часто тренируется с алапардом и с Ним (будто не желает их различать). Эта… стоит со своим кнутом, но под её ногами – не трава, а снег, заляпанный кровью. И алапарда нет, а вокруг – сплошь фигуры в белом, нет, одна и та же фигура, и мне хочется подойти ближе, смотреть, коснуться…

А в воздухе висят и серебрятся дарты, и все наведены в Арделл. Олкест её пытается прикрыть своим телом. Дурацкий сон. Я выхожу в коридор, напоследок полюбовавшись на ту фигуру в белом, которая ближе. Так и знала, что Олкест ничего не понимает. Совсем ничего не понимает.

Сердито стряхиваю с ладоней остатки чужого сна и крадусь, затаив дыхание, к Той Самой Двери. За которой – Он. Мой белый принц, заколдованный и зачарованный, из сказки о Снежной Деве, которая влюбилась в смертного и начала ходить к нему по ночам, дарить морозные поцелуи и холодить ими глаза и сердце.

Я это поняла в тот же день, как его увидела. В питомнике, пока мама говорила с Амандой о моём Даре – Он прошёл мимо, учтиво наклонил голову, и один этот взгляд стоил всей моей жизни, всей семьи, всей меня. И я сама просила мать отправить меня учиться на травницу – не потому, что хотела овладеть ремеслом, а потому, что в питомнике – Он.

У него прозрачно-голубой взгляд, и я знаю, почему это: просто там льдинки, как в сердце. Это всё из-за Снежной Девы, и теперь он, как в той сказке, ждёт нищенку, которая сумеет согреть его сердце поцелуями. Простую девушку, на которую он даже не взглянет (это всё лёд, лёд и чары) – но она полюбит его Истинной Любовью, и будет рядом с ним, отдавая себя всю, до остатка, ловя каждый его взгляд, каждый жест. И тогда однажды настанет время – и он пробудится.

Я сразу поняла, что это судьба. Пусть себе он на меня не смотрит – что я для него… Но нужно время. Терпение и время – они не понимают его, эта уж точно его не понимает, со всеми её нотациями из-за дрянных бешеных зверей. Но однажды он рассмотрит – что настоящее, а что нет, и он меня увидит, а я… что я, я готова для Него на всё.

Достаточно, что он просто здесь, в питомнике. Можно смотреть: он такой красивый, когда уходит на патрулирование, или совершает утренние пробежки, или проводит между клетками благотворительниц, или склоняется над блокнотом – какой у него профиль, скульпторы и художники плакали бы… Я знаю о нём всё-всё – что он отдаёт своё костюм прачке в городе, потому что в деревне не умеют стирать таллею, и что обедает он обычно в деревне, что не любит носить шляпу, потому что больше привык к капюшонам – каждый его жест, каждое движение, улыбка…

Только снов я его совсем не знаю. Рихард (его имя даже в мыслях прокатывается, как конфета) не впускает меня в сны – или не видит снов с чёткими образами, которые может прочитать мой Дар. Там темнота, темнота и тишина, иногда они бывают морозными – и всё. За всё время я уловила только один образ: узкий коридор и прочная, окованная железом дверь в конце, окно под потолком, взмах крыла бабочки через решётки… Это странно (может, его сны тоже скованы холодом Снежной Девы?) и немного обидно. Но мне хватает и просто стоять у двери, и представлять его с закрытыми глазами, погружаться в спокойную темноту мыслей – чувствовать его там…

Но сегодня я не слышу даже темноты, нет сонной пульсации на ладони. Может быть, Рихард не спит? Иногда он по ночам читает или занят своей коллекцией. Той, которая по стенам… или другой.

Я тороплюсь и слишком резко дышу сквозь зубы, когда свиваю из теней «поисковую» нить. Она тянется с болью через сердце, дважды обрывается, наконец уходит в правую ладонь. Я иду, отыскивая тень Рихарда, и нить тащит меня дальше по коридору, к лестнице… к двери этой.

Возле которой тоже нет снов, а я хочу, чтобы они были. Я часто вглядываюсь в её сны, бестолковые и несуразные, как она сама. В снах люди не лгут, и мне непременно нужно всматриваться в них, чтобы увидеть хотя бы часть её-настоящей, потому что… на самом деле она подлая, вот почему. И всё это – и её кнут, и забота показная, и командирство – это только ширма, как у Аманды. На самом деле она никого не любит.