Шрифт:
— Тогда откуда листовки? Где взяли?
На секунду стало тихо, и опять послышалось жужжание мух, которые полчаса назад, когда вошел инспектор, словно вылетели все из комнаты. И винным перегаром запахло сильнее: грубое бульдожье лицо ближе придвинулось к Балинту. Балинт резко побледнел. Ночью он, правда, придумал историю о незнакомце, который позади храма на площади Лехела сунул ему в руки сверток, с тем что тотчас за ним вернется, но теперь Балинт понимал, насколько все это безнадежно.
— Откуда листовки? — повторил вопрос детектив.
Балинт непроизвольно выпрямился.
— Я не могу этого сказать.
— Ах-ха, — сказал детектив. Теперь и его лицо вспотело. — Ах-ха! — повторил он. Встал, сбросил пиджак, словно раздевался для драки, медленным шагом подошел к вешалке, снял плечики, нацепил на них пиджак. Все это время громко жужжали мухи. Ну, сейчас! — подумал Балинт.
— Когда вы получили эти листовки? — спросил инспектор, стоя у вешалки спиной к Балинту.
— В мае прошлого года.
«Тиролец» не торопясь вернулся к столу, сел.
— Выходит, год назад… А почему заявляете только теперь?
Балинт не ответил.
— Забыли их там, за шкафом, а? — издевательски осведомился инспектор. — И, не найди их полиция, хранили бы посейчас?
Балинт смотрел в пол.
— Ну что, онемели? Почему не отвечаете?
— А что отвечать? — буркнул Балинт.
— От кого получили листовки?
— Этого не скажу, — повторил Балинт.
— Ладно, — хмуро сказал «тиролец». — Не говорите. Все лучше, чем врать. Значит, договорились на том, что вы хранили их целый год для того товарища, чьего имени не хотите назвать, но потом все же явились донести о них. Главное, что в конце концов все-таки явились добровольно. Когда был обыск?
— Позавчера вечером.
— А почему тогда же не заявили детективам, что сверток ваш?
— Меня не было дома.
— Где вы были?
Балинт ладонью отер пот с лица.
— В авторемонтной мастерской был праздник, вечеринка, господин инспектор, — сказал он, — и мы целую ночь убирали двор, чтоб было, где танцевать.
— А на другой день почему не явились?
— Так вечеринка была, — пояснил Балинт, — и Петер Нейзель пришел за мной уже к ночи, тогда я и узнал про все.
— Ах-ха, — проговорил детектив и щелчком сдвинул со лба зеленую тирольскую шляпу. — И конечно, сперва понадобилось обсудить с то-ва-ри-ща-ми, что будем делать. И, не прихвати мы господина Нейзеля, вам, конечно, в голову не пришло бы явиться с повинной, а?.. Отвечайте!
— Не знаю, что отвечать-то, господин инспектор, — сказал Балинт, морща лоб.
— От кого получили листовки?
— Этого сказать не могу.
Инспектор ладонью хлопнул по столу.
— Ну, так я скажу. От Лайоша Нейзеля, судового кузнеца.
— Нет! — испуганно вскрикнул Балинт.
— Тогда от кого?
— Этого сказать не могу, — повторил Балинт, бледный как смерть.
Водянистые глаза детектива ползали по его лицу.
— Ладно, сынок, оставим это покуда, не к спеху. Вижу, вы в основном и целом парень добропорядочный, беда только, что натура у меня до ужаса любопытная. Вот переспите здесь ночку и, будем надеяться, образумитесь. А вы их распространяли, листовки-то?
— Нет, господин инспектор.
— Ни единой?
— Ни единой.
«Тиролец» опять впился глазами ему в лицо.
— Лучше бы вам признаться, сынок, — сказал он отечески. — Я ведь знаю гораздо больше, чем вы думаете. Где вы их распространяли?
— Я же говорю, что не распространял, господин, инспектор, — нетерпеливо возразил Балинт. — Вы сами видите, я не вру. Есть одна только вещь, которой я сказать не могу, но все, что говорю, — правда.
В комнате вдруг стало нечем дышать. В коридоре, за дверью кто-то ожидал чего-то, ходил взад-вперед, мерно и безостановочно, пять-шесть шагов направо, пять-шесть шагов налево, словно шагами отмерял время, назначенное Балинту. Вообще по коридору сновало много народу, но никто не останавливался перед дверью, приближающиеся шаги выстукивали по каменному полу, входя в сознание Балинта и тут же его покидая: не было среди них похожих на шаги Нейзеля. Внимание Балинта раздваивалось: он следил за инспектором, который сидел перед ним без пиджака и в тирольской шляпе на голове, потея бульдожьей мордой и влажно щупая его лицо стылыми, водянистыми глазами, и следил за шагами там, за дверью, которые то удлиненными, то совсем короткими стежками ткали бесконечное время, из коего достанется ему на матери-земле каких-нибудь пятьдесят — шестьдесят лет. Однажды он вдруг побелел и сердце словно покатилось: кто-то бегом приближался к двери, бегом промчался мимо…
Инспектор встал, подошел к вешалке и надел пиджак.
— Пошли!
Балинт сидел, держа обе руки на подлокотниках; сам того не зная, он все это время сжимал их так судорожно, что пальцы затекли, побелели и потеряли чувствительность. Ноги стали ватные и дрожали, не чуя пола.
— Иду, господин инспектор, — выдавил Балинт, стыдясь себя. Детектив обернулся, смерил его взглядом.
В двухсотой камере у него отобрали галстук, пояс, велели вытащить шнурки из башмаков. Забрали и его четыре пенгё, складной нож; «тиролец» тем временем ушел и в тот день больше не показывался. Всю ночь напролет Балинт ждал, что он вернется и скажет, что же теперь с ним будет.
Помещение, именуемое двухсотой камерой, оказалось длинным коридором, из которого направо и налево открывались двери в отдельные отсеки; в самом конце вдоль стены была общая умывалка, за нею — уборная. Пока Балинт расшнуровывал в коридоре ботинки, из одной камеры застучали. Охранник посмотрел в глазок и ключом открыл дверь. Вышел молодой долговязый парень, почти подросток; у него была круглая, наголо остриженная голова, нос и один глаз сильно вздулись, губы казались черными от запекшейся крови, все лицо было в лиловых и желтых кровоподтеках. Глаза Балинта и парня встретились, они молча уставились друг на друга, потом долговязый повернулся и, хромая, заковылял к уборной. Только тогда Балинт узнал в нем Фери Оченаша, старого своего приятеля с льдозавода; но не успел прийти в себя от ужаса, как полицейский втолкнул его в камеру слева. Вдоль стены здесь стояли две голые проволочные сетки, на одной спал какой-то мужчина, не проснувшийся, даже когда камеру открыли, вторая была пуста. Дверь за спиной Балинта захлопнулась, охранник повернул ключ в замке.