Он подошел к группе, стоявшей у двери, отозвал в сторонку приземистого, с бычьей шеей, детектива в светлом спортивном костюме и тирольской шляпе на голове. Во время разговора тот несколько раз поглядывал на Балинта: посылка, как видно, предназначалась ему. Неторопливо, продолжая беседовать, они вместе направились к столу, седоусый сел на свое место, приземистый стал возле Балинта, дружелюбно положил руку ему на плечо.

— Славный парнишка! — сказал он, глядя на седоусого, как будто продолжая начатый разговор. — Такими и следует быть порядочным венгерским рабочим, истинным христианам. Ведь честность у него на циферблате написана. Как вас зовут-то?

— Балинт Кёпе.

— Ах-ха, — кивнул инспектор в тирольской шляпе, водянистыми глазами уставясь Балинту в лицо. — А крестного вашего?.. Как?.. Лайош Нейзель?.. Знаю его. Тоже человек достойный.

— Он здесь? — взволнованно спросил Балинт.

— Ах-ха, — подтвердил «тиролец».

— Он здоров?

— Черт побери, а как же! Он здесь, словно рыба в воде.

Лицо Балинта вдруг засияло, но тут же снова нахмурилось; доверчивость и подозрительность боролись в нем, тесня друг друга.

Он бросил вопросительно-обнадеженный взгляд на седоусого инспектора, словно ожидал подтверждения.

— Могу я видеть его? — спросил он.

— Ах-ха, — отозвался другой, в тирольской шляпе, — почему бы нет?

— И поговорить с ним могу?

— Почему бы нет, черт возьми!

Балинт опять посмотрел на седого; тот молча взглянул на него поверх очков, только что водруженных на нос, опять напомнив старого мастерового. Сердце Балинта вмещало обычно одно чувство, и, как правило, этим чувством было доверие; теперь, после нежданного насильственного выдворения, оно вновь стало перебираться на законное свое место со всей меблировкой.

— Славный парнишка, — сказал над его головой инспектор в тирольской шляпе, — не оставляет на произвол судьбы своего крестного. Ну, пойдемте со мной!

Балинт смотрел на седоусого.

— Я могу идти?

Седоусый на этот раз не поднял на него глаз, только кивнул.

— Мы пойдем к моему крестному? — спросил Балинт, обращаясь к «тирольцу».

— Ах-ха.

Когда они выходили, стоявшие у двери детективы, все в шляпах, все дюжие, крепко сбитые, громко хохотали, шесть-семь красных от смеха физиономий обернулись к Балинту. Один вдруг сделал шаг назад и каблуком, подбитым железной подковкой, отягченным девяностокилограммовым весом, наступил Балинту на ногу, прямо на пальцы; парнишка невольно охнул от боли. Полицейский молча поглядел ему в лицо и отвернулся.

— Порядочный человек просит прощения, на ногу наступив, — глумливо бросил кто-то из детективов. Дверь за Балинтом затворилась.

За те пять-шесть часов, что Балинт провел, ожидая «тирольца», в маленькой комнатушке, куда инспектор привел его, посадил за пустой конторский стол и ушел, заперев дверь на ключ, за всю нескончаемость ожидания, монотонный серый конвейер которого разнообразился иногда лишь жужжанием взлетающих мух, но не привносил никаких событий и только кружился и кружился бесконечным одуряющим, гулко отдающимся в голове самоповторением — за долгие часы этой голодной жвачки, бесконечного сна-бодрствования Балинт остался верным своему доверию к миру. Он неподвижно сидел на стуле, отведя ото лба блестящие светлые волосы, свежевыбритый, с двумя прыщиками у переносья и на виске, глядел молодыми, хотя и покрасневшими от бессонницы глазами и верил, что скоро увидит своего крестного здоровым и невредимым. У него не было сомнений в том, что самого его изобьют и, на долгий ли, на короткий ли срок, посадят под замок, потому что он не назовет имени Юлии Надь, но это, считал он, в порядке вещей, ибо связано с борьбой между рабочими и полицией, борьбой, в которой у него есть свое естественное, определенное место. Но когда, уже под вечер, в замке наконец заскрипел ключ и «тиролец» вошел один, Балинт был ошеломлен и, не веря собственным глазам, старался заглянуть ему за спину; однако Нейзель так и не появился в двери. Инспектор с документами в руках сел за стол.

— А крестный мой не придет? — спросил Балинт.

Инспектор вперил водянистые глаза ему в лицо.

— Чего?

— Вы уже домой изволили отпустить его? — спросил Балинт недоверчиво.

— Завтра, — сказал «тиролец». — Сперва снимем показания.

Балинт кивнул. — Слушаюсь.

— Вы совершили тяжкую ошибку, — сказал инспектор, — исправить ее можно, только признавшись во всем чистосердечно.

— Так я же признался, что сам спрятал эти листовки, — воскликнул Балинт.

Инспектор продолжал листать документы. — Этого не достаточно.

— Да чтобы крестного-то моего отпустить, достаточно!

Инспектор поглядел на часы.

— Ну-ка, без пререканий! — проворчал он. — Мы не на футбольном поле. Будете говорить, когда задам вопрос.

Его широкое, мясистое лицо с коротким тупым носом, на котором до сих пор, словно изнанкой приклеенная брань, лепилась приветливая улыбка, в мгновение ока как бы вновь обрело свое естественное первозданное выражение. Балинт помрачнел; он заметил также, что от инспектора слегка попахивает вином, а узел галстука как будто чуть-чуть ослабел. Однако поначалу на его вопросы — с кем встречаетесь? о чем разговариваете? занимаетесь ли политикой? куда ходите? с кем дружите в мастерских и о чем беседуете? состоите ли членом профсоюза? социал-демократической партии? — на все эти вопросы можно было ответить прямо, не уклоняясь. Но вскоре Балинт почувствовал, что на носу у него выступает пот.

— Конечно, член СКРМ?[109] — спросил детектив.

— Что это?

Полицейский так и впился в него глазами. — Не знаете?

— Не знаю, господин инспектор. Но я вообще ничего не член.

— Сказки Андерсена! — приветливо улыбнулся «тиролец». — Даже к «молодым» не принадлежите?

— Не принадлежу.

— И никого из них не знаете?

Балинт подумал.

— Быстрей! — поторопил инспектор. — Не будем терять времени. Знаете или нет?

Балинт покачал головой. — По-моему, никого не знаю.