— По какому делу? — спросил полицейский.

— Это уж я ему скажу.

— Отдел-то какой? — терпеливо допытывался полицейский. — Уголовный?

— Угу, — кивнул Балинт.

— Воровство, кража со взломом?

— Нет.

— Тогда что же?

— Хочу заявить на себя.

Балинт все еще стоял на тротуаре. Узкая улочка позади была придавлена волглой темно-синей тенью, но там, где она выходила на площадь Франца-Иосифа, сухой желтизной сияло солнце, вдоль будайского берега сверкала узкая голубая полоска Дуная, подернутая серебром. Из подворотни кисло и сыро несло мочой, этого запаха Балинт не забудет никогда в жизни.

— Проводи-ка его на третий! — сказал стоявший в подворотне полицейский другому, молодому фельдфебелю с носом картошкой.

— Ты к кому? — спросил он Балинта.

— Надо поговорить с господином инспектором.

— С каким?

— Мне все равно, — ответил Балинт. — По какому делу?

— Ему и скажу.

— Уголовное?

— Воровство, кража со взломом?

— Ни то, ни другое.

— Веди на третий к господину инспектору Надьмароши, — сказал первый полицейский. — Никак от него толку не добьешься.

— Я же сказал: хочу заявить на себя, — повторил Балинт.

Полицейские таращились на него, один справа, другой слева. Тот, у которого не хватало зуба, вдруг фыркнул и покрутил пальцем у лба. — Может, ты папашу пристукнул? — спросил молодой фельдфебель.

— Вроде того, — сказал Балинт.

Они перешли двор, поднялись по грязной лестнице с разбитым окном. Ступеньки были такие же щербатые и вытоптанные, как в «Тринадцати домах». По ним ходило много народу. Когда они шли по коридору второго этажа, Балинт прочитал на двери табличку и остановился. Прочитал еще раз. — Мне сюда нужно!

— Это по политическим делам, — сказал полицейский.

Балинт кивнул. — Мне надо сюда.

— К господину полицейскому советнику Швейницеру? — спросил полицейский, насупленно глядя на табличку. — Ты, что же, его знаешь?

— По фамилии только. Пожалуйста, отведите меня к нему! — попросил Балинт, знавший по опыту, что любое дело устраивается быстрее и вернее, если обращаться сразу к начальству. — По фамилии? — удивился полицейский и носом шумно втянул воздух. — Откуда?

— Так, слышал.

— Это политический отдел, — повторил полицейский. — А ты докладывал, что дело твое уголовное?

— Политическое уголовное дело, — пояснил Балинт.

Фельдфебель что-то проворчал сквозь зубы. Мимо них прошел полицейский офицер, фельдфебель щелкнул каблуками, отдал честь. Балинт досмотрел вслед офицеру; вспомнилось, как в детстве они с матерью провожали на станцию отца, он был в железнодорожной форме и так же отдавал честь. — Сюда! — сказал фельдфебель. Они оказались в продолговатой комнате, вроде прихожей, по левой стене которой несколько окон выходило в коридор, обегавший здание вокруг; по правой стене шел длинный ряд ободранных коричневых дверей. Слева тоже была одна дверь. Полицейский придержал Балинта за плечо и открыл дверь налево. В большой голой комнате находилось пять-шесть человек в штатском, возле окон, которые также выходили в круговой коридор, стояло по два конторских стола, направо, в углу, — пятый стол. Рядом с ним была дверь, и Балинт, умевший ориентироваться быстро и точно — хотя сердце колотилось сейчас все сильнее, — сообразил, что там должен быть кабинет полицейского советника Швейницера. Двое в штатском сидели за столами с сигаретами во рту, остальные стояли поодаль и о чем-то беседовали.

— Прошу присесть! — дружелюбно сказал Балинту сидевший за столом полицейский инспектор. — В чем дело?

Балинт быстро обежал глазами стены, ища на них следы крови. Стены были грязные, но безобидные. Ему хотелось, чтобы побои как можно скорее остались позади, но, по-видимому, приходилось набраться терпения, бить будут не в этой комнате. Дружелюбный голос инспектора не обманул его, но до некоторой степени успокоил. Он сел боком, на самый краешек стула, чтобы легче было вскочить и чтобы видеть болтавших у двери сыщиков. Тот, к чьему столу он сел, казался сравнительно симпатичным; даже разговаривая, он не вынимал изо рта сигареты, которая словно приклеилась к его верхней губе и все время кивала Балинту горящим концом.

— Меня зовут Балинт Кёпе, — сказал Балинт, — я родился в тысяча девятьсот пятнадцатом году в Будапеште, живу на Вышеградской улице, сто девяносто, третий этаж, квартира тридцать один. Мой отец, Андраш Кёпе, умер в тысяча девятьсот двадцать третьем году, моя мать, вдова Андраша Кёпе, урожденная Луиза Балог. У меня важное заявление.

— А именно? — улыбаясь в усы, спросил инспектор.

Сзади, оттуда, где стояли, покуривая, другие полицейские, раздался громкий смех. Дверь из прихожей распахнулась. Балинт оглянулся: вошли еще два детектива. Инспектор, с явным безразличием ожидавший, пока Балинт продолжит рассказ, был на вид человек пожилой; в его волосах, в усах пробивалась седина, собираясь читать или писать, он водружал на нос очки, а задавая Балинту очередной вопрос, поглядывал на него поверх очков, словно, пожилой, старого закала, мастеровой.

— Я хочу заявить, — проговорил Балинт, — что случилась большая ошибка. У нас дома господа сыщики нашли листовки и по ошибке увели моего крестного отца Лайоша Нейзеля, у которого я живу, хотя он ни в чем не виноват, потому что эти листовки спрятал за шкафом я.

— Когда это случилось? — спросил инспектор с седыми усами.

— Позавчера.

Беседовавшие у двери детективы вдруг разразились громовым хохотом. В течение тех десяти минут, что Балинт говорил с инспектором, дверь за его спиной беспрерывно открывалась и закрывалась, люди входили и выходили, по большей части даже не сняв шляпу с головы, иные подсаживались к какому-нибудь столу, доставали из кармана документы, читали, отмечали что-то и поспешно уходили. Каждый на ходу бросал на Балинта профессиональный, испытующий взгляд — так человек, увидев в комнате посылку, подходит взглянуть, не ему ли она адресована, и тут же, убедившись, что не ему, поворачивается и идет по своим делам. В углу, у пятого стола, сидел полицейский и безостановочно зевал. — Подождите! — сказал Балинту инспектор с седыми усами.