Балинт вдруг встал. Гость молча смотрел на него, потом тоже поднялся, подошел к Балинту, дружески ударил по плечу. — Из-за крестного горюете? — спросил он. — Борьба, которую ведет пролетариат, сопряжена с жертвами, иной раз, бывает, и нос расшибешь, труса праздновать из-за этого нечего.

— Я могу идти? — спросил Балинт коротко.

— Так что же с вами, товарищ? — очень приветливо повторил молодой человек и опять положил руку Балинту на плечо.

— А то, — проговорил Балинт, сердито сверкнув глазами гостю в лицо (они были примерно одного роста), — а то, что вот вы зовете меня вечером побеседовать, рассуждаете тут со мной об авторемонтной мастерской и о господине Битнере, хотя знаете, что мой крестный, из-за меня в тюрьму угодил… Могу я наконец идти?

— Куда? — минуту помолчав, спросил тот.

— Куда, черт побери? — грубо переспросил Балинт. — Эх, к чему только все эти лишние речи! В полицию.

Гость качнул головой. — В этом нет никакого смысла.

Балинт повернулся и пошел к двери. Выйдя на кухню, увидел дядю Йожи, который, очевидно, только что пришел; он сидел у кухонного стола в своем темно-синем воскресном костюме и потирал большие костлявые руки, крестная у плиты скребла ножом закопченное дно кастрюльки. — Товарищ хочет во что бы то ни стало явиться в полицию, — из-за спины Балинта объявил молодой человек с изборожденным морщинами лицом. — Хотя я и убеждал его, что в этом нет никакого смысла. Им пожива, да еще какая, а товарищу Нейзелю этим не поможешь.

Балинт чувствовал, что все трое смотрят на него. Он покраснел от злости. Крестная, правда, молчала, но учащенное поскрипывание ножа по кастрюльке яснее ясного выражало ее мнение. Дядя Йожи откашлялся и заговорил. Балинт послушал его немного, но так как толковал он про то же, что все остальные, решительно нахлобучил шапку на голову и, не простившись, вышел. Внизу, в подъезде, его опять остановил всезнающий горбун-парикмахер, помнивший Балинта с детства.

— Можно уже приходить брить вас, молодой человек? — спросил он, посмеиваясь. — На дому — двадцать филлеров, абонемент на неделю — один пенгё.

Балинт невольно потянулся рукой к подбородку. Светлый пушок был едва различим на глаз, однако пальцы ощущали его весьма определенно. — Ну, с моста да в воду? Пошли? — Балинт поглядел на маленького цирюльника и вдруг решился: перед тем как идти в полицию, он побреется, первый раз в жизни.

— Что ж, пойдемте, дядя Мозеш, — сказал он.

Маленький горбун, который вдоль и поперек знал жизнь «Тринадцати домов» и, конечно, слышал уже об аресте Нейзеля, не поверил своим ушам. — Так пойдем? Сейчас или через год?

Но Балинт не ответил на шутку улыбкой. — Только поскорей, дядя Мозеш, — сказал он сумрачно, — мне некогда. Минут десять, не больше.

— Большой человек из тебя получится, Балинт, — вскричал парикмахер. — Когда ты еще только родился, я предсказал твоей матери: вы уже поверьте мне, сказал я ей, из этого мальчика большой человек вырастет!

Во время бритья Балинт вспомнил вдруг Анци; она даже не заметила, что он не брился, а может быть, заметила, да сказать не захотела. — К девочкам собираемся, а, Балинт? — спросил за спиной дядя Мозеш, чей горб так и пронизывало любопытство: что втемяшилось щенку этому, с чего вдруг решил сдуть с физиономии почти невидимый пух? В эти бедственные времена его руки и бритва привычны были к недельной щетине, пропитанной, удобренной недельным рабочим потом и снимаемой только под воскресенье: у кого ж хватало на бритье в будние дни! — Может, жениться надумал, а, Балинт? — спросил он, водя реденькой грубой кисточкой по девственной, еще мальчишеской коже, украшенной сейчас всего лишь двумя прыщиками. — Сколько ж это тебе лет?.. Восемнадцать? И думать не моги, старина, не то через год наплачешься по утерянной свободе, платков не хватит сопли утирать. Вон Лайчи Такач из двадцать четвертой квартиры на третьем этаже, полгода не прошло, как женился, да в двадцать четыре года, а нынче ночью так сцепился с молодкой своей, что утром, когда уходил, вся ряшка была разворочена. Или другой молодожен, Мишка Зейлингер из семнадцатого на втором этаже, порядочный, солидный парень, так этот с тещей поладить не может, с горя каждую неделю пропивает получку. Я уж не удивлюсь, — добавил он после секундной паузы, указательным пальцем стирая мыльную пену, которой брызнул Балинту в ухо в пылу рассуждений, — если в один прекрасный день он возьмет да и бросит свою семейку… А Репарских ты знаешь?.. Со второго этажа?.. Тоже слишком рано поженились, а год спустя уже и надоели друг дружке, так он с тех пор все к этой старой к… Кочишихе ходит, из первого номера на третьем этаже, с ней женушку свою обманывает, все деньги на нее просаживает, а ведь зарабатывает хорошо, вот и сегодня что-то понес ей в шелковой бумаге завернутое, кто его знает, что там, а только дорогая вещь, сразу видно. Ходи-ка и ты лучше к девочкам, а чтоб жениться, и в мыслях не держи! Тут в соседнем дворе живет одна ладная вдовушка, еще довольно молоденькая, она, видно, приметила как-то тебя, спрашивала, кто ты да что, с коих пор в доме живешь. Захочешь, сведу тебя с ней…

Балинт встал, оглядел себя в зеркале, заплатил двадцать филлеров. В кармане оставалось еще около четырех пенгё, его вечерний заработок у сапожника с улицы Жилип за прошлую неделю. — До свидания, дядя Мозеш, очень хорошо побрили меня. Вы еще помните моего отца?

— Как не помнить! — отозвался маленький горбун. — Ходит к вам какой-то дядя Ножи, тот, что в прошлый раз курицу вам принес, должно быть, родственник, потому что он вылитый отец твой.

— Он и сейчас у нас, — сказал Балинт. — Дядя Мозеш, отец мою мать обманывал?

— Насколько знаю, нет, — сказал парикмахер, немного подумав.

— А крестный мой — крестную?

— Тоже не слыхал, — покачал головой парикмахер. — Но, правда, я здесь только шестнадцать лет живу, Нейзели уже были здесь, когда я въехал.

— А за это время?

— За это время, насколько я знаю, нет, — объявил парикмахер.

— А уж вы-то знали бы, — кивнул Балинт. Однако брадобрей не почуял скрытого за этими словами презрения. — Еще бы мне не знать, — произнес он гордо. — Я знаю здесь всех, как облупленных.

За полчаса Балинт добрался до Главного полицейского управления на улице Зрини. Сцепив зубы, переступил порог. Он знал, что побоев не миновать, но знал и другое: как бы ни обернулось дело, из него не вытянут больше того, что он сам захочет сказать.

В подворотне стоял полицейский. Под носом и вдоль верхней губы ниточкой тянулись подбритые черные усики, на месте одного глазного зуба зияла дыра.

Балинт поздоровался.

— Мне нужно к господину инспектору.

— К какому?

— Все равно.